Менее чем за месяц до полета Гагарина в сурдокамере погиб Валентин Бондаренко – в ней кислородная атмосфера, и от случайно попавшей на плитку ватки все мгновенно вспыхнуло. На следующий день я был там, видел кожаный диван, по которому он катался, пытаясь сбить пламя: по человеческому силуэту обгоревшая обивка. Две двери со штурвалами, открыть их можно было лишь снаружи, персонал тоже был в шоке…
Крылья выросли в полете
В небо я впервые поднялся в Кишиневе, где жила моя тетя. Она прошла всю войну, вернулась майором медицинской службы, и ей по работе приходилось работать в санавиации – летала на неотложные случаи на двухместном По-2. Класса после девятого приехал я к ней на каникулы, зашел на работу, а она очень занята была и спросила: «Полетать хочешь? Не струсишь?». Надо было срочно перевезти кровь для переливания. Я с радостью согласился. И полетели. Летчик что-то мне говорил, но в открытой кабине разве поговоришь… На месте, пока оформляли нужные документы, он рассказал, что был истребителем, но по здоровью из ВВС его списали, теперь вот летает на По-2, профессию не бросает. А я давно летчиком мечтал стать, помню, как засматривался на портреты героя войны в Испании Анатолия Серова. А летчик спрашивает, не хочу ли я проверить, мое дело летать или не мое. Ну и проверили – на обратном пути покрутил он меня немножко. Оказалось, мое! У меня буквально крылья тогда выросли. И как время пришло, поступил в Сталинградское военное авиационное училище летчиков, располагавшееся в Толмачеве под Новосибирском. Летать научился быстро и полетами наслаждался – свобода, простор! Начинал на учебном Як-18, потом был истребитель Як-11 – машина строгая, неустойчивая, но для воздушных боев замечательная. А на третьем курсе уже освоил МиГ-15. У нас была экспериментальная учебная эскадрилья, летали мы в Топчихе, Алтайский край, причем взлетать нас учили с грунта, с неподготовленной полосы. Если штиль, то на место, откуда только что взлетел реактивный самолет, уже не сядешь, пыль стояла на высоту метров пятьдесят. Мне потом в полку этот опыт пригодился. Прибыл по назначению в Московский округ ПВО, и отправили меня летчиком-истребителем в Ярославль. А у меня в летной книжке запись – допущен к полетам с грунтовой полосы. Тамошние летчики, в том числе и боевые, мне не поверили и предложили взлететь. Волновался, конечно, но вырулил на резервную грунтовую полосу, использовавшуюся для аварийных посадок, взлетел, сделал круг, сел. И понял, что стал своим. Четыре с лишним года я там прослужил, а в марте 1960 года мне предложили новое место службы. И я оказался в в/ч 26266, ныне называемой Центром подготовки космонавтов.
Проверка куполом
Когда соглашался на работу с новой техникой, летающей на больших высотах, мыслей о космосе не было и в помине. И рассказывать никто не спешил, секретность строгая. Мы пришли одновременно – Юрий Гагарин, Герман Титов, Евгений Хрунов, Валерий Быковский, Виктор Горбатко, Георгий Шонин и другие – все истребители, все хорошие ребята. Где-то неделю позанимались в классе, прошли какие-то медицинские обследования, а потом нас отправили учиться прыгать с парашютом. За месяц нам предстояло выполнить 35 прыжков. Когда рискуешь, очень быстро узнаешь тех, кто рискует вместе с тобой: как человек себя держит, как справляется с эмоциями. За этот месяц мы хорошо изучили друг друга и сдружились. Парашютная программа во время всего цикла подготовки была очень сложной, прыгали с разных высот, осваивали свободное падение, и то, что я всерьез занимался спортивной гимнастикой, мне очень помогало.
Перед полетом Гагарина мне поручили совершить прыжок в скафандре и со снаряжением, с которым он должен был отправиться в космос: требовалось выяснить, сможет ли кто не из специально подготовленных испытателей, а из нашего отряда выполнить всю сложную схему такого приземления. Отобрали пятерых, каждый решал какую-то конкретную задачу, а мне выпало проверить все в комплексе – сделать все то, что предстояло Гагарину. Вес во всей амуниции – 182 килограмма, это и скафандр, и НАЗ, включающий и оружие, и надувную лодку… Какие-то недочеты удалось выявить, в программу внесли изменения. И я, и Юрий были инструкторами по парашютной подготовке, значки носили с гордостью – они нам тяжелыми трудами достались.
Мы знали, на что идем
В 1963 году мы готовились вместе с Быковским по программе одиночных полетов, он как основной космонавт, я – дублер. На Байконуре разместили нас в «гагаринском» домике – две кровати, причем с датчиками, и если космонавт спал плохо, его могут к полету не допустить. Ближе к вечеру неожиданно заходит сам Сергей Павлович и с ним несколько военных из руководства. У всех настроение приподнятое, шутят. В разговоре выяснилось – едут на стартовую площадку № 2, на беспилотный технологический пуск. Мы просили взять нас на наблюдательную площадку, но Королев нарушать предполетный режим запретил. Однако назвал время старта – мол, отсюда посмотрите. Мы дождались, вышли, ждем – и вдруг черное небо вначале озарил сполох, а потом пошла ракета. Грохот, огромный хвост пламени – мы в восхищении на это смотрим… И совершенно неожиданно взрыв, ракета разлетается в клочья. Мы с Валерием поняли, что завтра никакого старта не будет. Однако через час-полтора приезжает к нам Королев, уже один, и спрашивает: ну как, видели? А потом: «Завтра будет все нормально, готовьтесь!». И ушел. Нам скомандовали отбой, а датчики показали, что спали мы как положено.
Перед стартом я в полном облачении, как предписывал регламент, сидел в автобусе, скафандр был подключен к автономной системе жизнеобеспечения. А Быковского подняли в кабину. Выявились какие-то неисправности, их срочно устраняли… По инструкции так: если человек два часа провел в корабле, то основного космонавта должен сменить дублер. И вот по прошествии двух часов мне каждые 10–15 минут говорили: «Готовься, тебе лететь, будет замена». У меня уже все системы, поддерживающие микроклимат в скафандре, сдохли. Тогда принесли большие авиационные баллоны с воздухом, переключили вентиляцию на них. Июнь, Средняя Азия, жара, сижу в автобусе – весело было. Валерий полетел только через пять часов.
Первая стыковка
С одной стороны, требования к здоровью были очень жесткие, с другой – Королеву все нужно было знать досконально, и он настоял на включении в экипаж на суточный полет Константина Феоктистова, у которого чуть ли не язва была. Этому противились военные, но Сергею Павловичу важно было отправить на орбиту конструктора-проектировщика, и он этого добился. А у меня в результате оказалась очередная подготовка, не закончившаяся полетом, всего шесть раз так было.
Корабль «Союз» создавался специально с возможностью стыковки, все беспилотные старты показали, что вроде все нормально. Экипажи и готовили с целью осуществления первой стыковки в космосе, это был очень важный этап для дальнейшего развития космонавтики. Первым в 1967 году полетел Владимир Комаров, и вся программа была перечеркнута из-за того, что не раскрылась одна из солнечных батарей. Выявилось еще несколько накладок, требующих устранения. А при посадке Комаров погиб.
К следующему полету готовились Владимир Шаталов, Георгий Береговой и я. Полетел Береговой, и ему не удалось выполнить стыковку с беспилотным «Союзом». Он летал в октябре, а уже в декабре Шаталов и я с экипажем в составе Алексея Елисеева и Евгения Хрунова были на Байконуре. Владимир принимал свой «Союз-4», мы соответственно – «Союз-5». Стартовали 15 января 1969 года. Это был мой первый полет, и я впервые столкнулся с невесомостью. Очень интересное состояние, и все воспринимают его по-своему. Но в первые сутки, как правило, тяжело всем. Во втором полете я понял, что мне для адаптации нужно около трех дней: тогда и физическое состояние приходит в норму, и голова начинает соображать как следует. Но экспедиция «Союз-4»-«Союз-5» была короткой, включаться пришлось сразу, тем более что на всех нас пришлись немалые физические нагрузки. Я командир, на мне ответственность за проверку всех систем, подготовка к ответственному маневру, ведь две предыдущие попытки состыковать космические корабли на орбите оканчивались неудачей. Потому при подготовке мы с Шаталовым времени на тренировки не жалели, действия друг друга понимали по поведению корабля на тренажерах. В дальнейшем подготовка космического экипажа к стыковке и алгоритм пилотирования в ходе этого маневра стали темой моей кандидатской диссертации. У нас все прошло штатно – автоматическое сближение до 100 метров, дальше вручную. В ЦУПе в воздух чепчики, что называется, бросали, а нам и порадоваться толком некогда было – надо Хрунова и Елисеева облачать в скафандры для выхода в космос. Случись с ними какая-то нештатная ситуация при переходе из корабля в корабль, им бы помочь никто не смог: я находился в закрытом спускаемом аппарате, остальной объем был разгерметизирован. В таком же положении был и Шаталов, потому мы могли ребятам разве что подсказать что-то необходимое, не больше. Эмоции у выходящих, конечно, зашкаливали, равно как и пульс, и частота дыхания, но они молодцы, держали себя в руках и перешли в другой корабль без серьезных накладок.
Самый страшный репортаж
Расстыковались через четыре с половиной часа, «Союз-4» сел штатно, а меня еще ждали приключения. При разделении отсеков перед посадкой бытовой отсек отошел, как-то ударив по корпусу спускаемого аппарата, а приборно-агрегатный вообще полностью не отделился. И в плотные слои атмосферы, когда начинается интенсивный нагрев, корабль вошел не днищем, где расположен теплозащитный экран, а самым слабым местом – входным люком. Я видел, как за иллюминатором плавился и тут же испарялся металл, там температура достигала 6000 градусов. А главное – в кабине появился запах горящей резины, а это означало, что герметичная прокладка люка продержится еще считаные минуты. Но нагревался и приборно-агрегатный отсек, в конце концов в нем взорвались остатки топлива и спускаемый аппарат освободился, сохранив энергию вращения. Когда вышел парашют, вращение скрутило стропы в жгут, а потому оно несколько замедлилось. Я был в группе, расследовавшей гибель Комарова, потому до этого момента был уверен, что мне конец, ситуация казалась достаточно похожей. А тут вдруг пришла мысль, что смогу выжить. Жгут начал раскручиваться, парашют, как я понимаю, переходит из грушевидной формы в нормальную, но вращение сохраняется, вновь скручивая стропы и уменьшая сопротивление парашюта. Видимо, в фазе такого неполного раскрытия и произошло столкновение аппарата с землей, удар было очень сильный, перегрузка достигала 10 g. Стационарно закрепленный на стенке магнитофон попросту оторвало, он пролетел мимо меня, как снаряд. На этот магнитофон я надиктовывал все, что происходило в процессе посадки, помня, как нам не хватало такой информации после гибели Комарова. Думал, не выживу, так хоть другим помогу.
Но на этом приключения не закончились. Казахстанская степь, минус 38 градусов и 600 километров недолет до расчетного места посадки. Думал дождаться спасателей в спускаемом аппарате, но там нечем было дышать, пахло гарью, резиновая прокладка люка превратилась в пепел. Грелся у спускаемого аппарата, пока он сохранял высокую температуру. Спасло меня то, что всех летчиков, работавших в этом районе, предупредили о посадке космического корабля, и меня заметили с рейсового самолета. Вначале ко мне добрались парашютисты – трое молодых солдатиков и старший лейтенант-фельдшер. Сбросили им с Ил-14 спасательное снаряжение, но промазали – далеко, не достать. Второй сброс оказался более удачным, ребята по пояс в снегу добрались до укладки, принесли. Потом уже вертолет прилетел. Запомнилось, что первый солдатик, который до меня добрался, начал докладывать по форме «Товарищ полковник…» и так далее. Я прервал его, шлемофон снял, спрашиваю его: «Посмотри, седой?». Нет, говорит. Я у него закурить попросил, он извинялся, что только «Шипка» есть… Тогда я от него впервые и услышал, что про наш полет уже анекдот успели сложить: «Пошатались по космосу (это про Шаталова, разумеется), поволынили (уже про меня), ни хруна (Хрунов) не сделали и еле сели (Елисеев, конечно)».
Разведка высокого полета
На станции «Салют-5», которая создавалась по программе секретных военных орбитальных станций «Алмаз», работа оказалась очень напряженной и была связана со многими бытовыми ограничениями. Скажем, потребление воды – не более двух литров в сутки, из которых биологическая норма – 1750 миллилитров, оставшиеся 250 – это на все санитарные процедуры. Установки регенерации воды на станции не было, и дефицит воды сказывался ощутимо. Удобствами пожертвовали ради технического оснащения станции, там внедрили много новаторских решений, взять ту же экономичную и эффективную систему стабилизации, позволявшую использовать все возможности аппаратуры для наблюдения за земной поверхностью. Была и система, позволявшая удерживать выбранный объект в точке визирования до 15 секунд. Мы много чего могли с орбиты увидеть. Запомнился мертвый город посреди африканской пустыни, меня он заинтересовал и вдруг я заметил, что к нему идет тропинка… При более внимательном рассмотрении выяснилось, что это след от скатившегося с горы булыжника. Представляете, какая аппаратура была на станции! Мы даже в кратер действующего вулкана заглядывали, рассматривали в подробностях, что уж говорить о всякой технике. Но меня и готовили к этой экспедиции два года в КБ у Владимира Челомея. Он очень избирателен был в отношениях с людьми, но у нас с ним как-то сложилось все хорошо, он нас с женой на дачу к себе приглашал, но даже там космические обсуждения продолжались. Экспедиция планировалась на два месяца, но на 42-е сутки полета внезапно отключилось электропитание. Двое суток мы провели практически в темноте, но главное – не работали вентиляция и регенерация воздуха. Работоспособность систем мы в конце концов восстановили, но на наше самочувствие произошедшее повлияло сильно, особенно тяжело пришлось Виталию Жолобову. Лицо землистого цвета, кожа постоянно гусиная, глаза стеклянные. Врачи советовали, какие ему сделать инъекции, но уколы не помогли. В ЦУПе приняли решение на прекращение экспедиции, и я двое суток не спал – паковал материалы, собранные в ходе полета, готовил станцию к работе в автономном режиме. Тяжело оказалось надеть на Виталия скафандр, но и с этим я справился. Садились ночью, посадка и на этот раз оказалась жесткой, нас долго искали. Что с Жолобовым произошло, я до сих пор не знаю, он еще в 80-е уехал на Украину, сейчас живет там. У медиков были подозрения, что это случилось из-за потери веса. Мы же когда летим – у нас лишнего жира нет, но за 49 дней экспедиции я потерял 7,300, а он 6,800. Американцы в лунных полетах считали критической потерю массы у астронавтов в пределах пяти килограммов, у нас же в полтора раза больше оказалось. После полета я просто не мог стоять вертикально, на второй этаж поднимался, повисая на перилах, и было ощущение, что сердце вот-вот остановится. Три недели ушло только на то, чтобы научиться ходить нормально.
О Гагарине и Королеве
У меня прошло почти девять лет от прихода в отряд космонавтов до первого полета. Естественно, с теми, кто слетал, мы общались постоянно, копили опыт, который не входил в официальные отчеты. Почему-то невесомость мне казалась главной проблемой, начиная с полета Германа Титова. Он первый испытывал долговременное воздействие невесомости на вестибулярный аппарат, и это было совсем не то, что переживаешь в тренировочных полетах на невесомость, когда она длится несколько десятков секунд. Гагарин тоже многое рассказывал – у него не все так было благополучно, как писали в газетах. И я всего тоже пересказывать не буду, но отмечу – мы все мотали на ус. Непременным атрибутом жизни слетавшего космонавта становились поездки – по нашей стране и за рубеж, непрерывные митинги и приемы. И если к космосу мы все-таки были готовы, то к загранпоездкам нет. Вот эти рассказы и опыт тех, кто получил его первым, были очень полезными: что можно, чего нельзя, на что обратить внимание, к каким вопросам быть готовым. Был интересный случай. В Лондоне после пресс-конференции ко мне подошел человек и сказал, что он был переводчиком у Юрия Гагарина, когда того принимала английская королева. Начал рассказывать и действительно поведал несколько эпизодов, о которых мне гораздо раньше рассказывал Юра. Сколько времени я был дружен с Юрием Гагариным, всегда видел, как он расположен к людям, помогал всем, кто к нему обращался. Мы переехали в дом, где я сейчас живу, в 1966 году. Когда только начиналось расселение, Сергей Павлович Королев поднялся с Гагариным в его квартиру на шестой этаж по ступенькам, лифты еще не работали, и начал расспрашивать, кто где живет. «А тут кто у тебя?» – показал на соседнюю квартиру. «Да вот он, рядом стоит», – отвечает Юрий и показывает на меня. Королев рассмеялся: «Тогда все нормально!». И ушел в отличном настроении. Тогда нам и в голову прийти не могло, что через несколько дней он ляжет в больницу, откуда уже не выйдет.
Продолжение темы – «Первые проводы в открытый космос».
