Горизонтальный диалог в противовес западному вертикальному монологу требует трансформации международных отношений. Есть ли кому бороться за мир, в котором возможны другие миры?

Военные конфликты 2010-х гг. дали старт очередной фазе глобального кризиса, который начался в 1999 г., на пике неолиберальной “belle époque”. В этот период стали заметны первые трещины в однополярной международной системе во главе с США, которая постепенно переросла в многополярность.

В 1930 г., в период органического кризиса капитализма после краха фондового рынка, марксист Антонио Грамши написал одну из своих самых известных фраз: «Кризис заключается именно в том, что старое умирает, а новое не может родиться: в этом промежутке происходят самые разнообразные болезненные явления»[1]. Будучи современником, он смог увидеть и описать то, что годы спустя станет широко использоваться в историографии – эру, которая показала истощение существующих международных структур, подорванных противоречиями, а также неспособность правящих классов реагировать на изменения, бороться с новыми формами, в частности с милитаризмом, укрепившимся на десятилетия. Это был кризис власти, вызванный эрозией консенсуса, в котором элиты больше не могли осуществлять своё правление через согласие и были вынуждены прибегнуть к принуждению; это было время «общественных болезненных симптомов», исходящих от разлагающегося старого порядка: широкое выражение недовольства, открытое политическое насилие и рост экстремизма – всё, что имеет чёткий резонанс с сегодняшним днём.

Политика и экономика никогда не были полностью разделёнными областями: либеральный порядок после Второй мировой войны разработан экономистами, но на основе генерального плана, составленного стратегами внешней политики, по мнению которых процветание свободного мира было средством сдерживания и возможной победы над коммунизмом, а либерализм был средством достижения этих задач. Окончание холодной войны на время вознесло экономистов на вершину власти: в течение следующих трёх десятилетий министры финансов и председатели центральных банков развитых стран полагали, что они управляют миром. Это было время, как заметили в 2020 г. Дженнифер Харрис и Джейк Салливан на страницах журнала Foreign Policy, когда «управление глобализацией было доверено небольшому сообществу экспертов»[2]. В основе этого мировосприятия лежала геополитическая мечта: так же, как экономическая открытость способствовала распаду социалистического блока, ожидалось, что она приведёт к сближению Китая с западной моделью.

В начале XXI века неолиберализм был, по сути, гегемонией, и потому эрудиты с оптимизмом смотрели на способность развитых стран процветать практически без ограничений. Но в последнее десятилетие дискуссию возглавили экономисты (в частности британец Ангус Дитон, французы Габриэль Зукман, Томас Пикетти и Эммануэль Саез, американка Энн Кейс и итальянка Мариана Маццукато), подчёркивающие в своих выступлениях и статьях экономические и социальные недостатки капитализма. В этот список уместно добавить американца Дж. Брэдфорда Делонга, который в своей книге “Slouching Towards Utopia: An Economic History of the Twentieth Century” утверждает, что «эпоха закончилась в 2010 г., когда финансовый кризис заставил усомниться в том, что капитализм по-прежнему является силой прогресса»[3].

История – хозяин жизни. С 2008 г. геополитика погрязла в периоде системной нестабильности и эрозии консенсусов предыдущих десятилетий: в большинстве стран (особенно в либеральных демократиях) широко распространено недоверие населения к институтам и элитам; очевидна фрагментация главных партийных систем предыдущих десятилетий; всё чаще на выборах успехи сопровождают аутсайдеров, которые доминируют в сценариях недовольства масс; наблюдается рост крайне правых сил, в том числе в странах, которые казались защищёнными травматическим авторитарным опытом. Ещё десятилетие назад такие события, как Брекзит, избрание на высший государственный пост Дональда Трампа или Жаира Болсонару, дрейф в сторону единоличной консолидации власти в Китае, Индии и Турции, штурм Капитолия в Вашингтоне или правительственных зданий в бразильской столице ультраправыми толпами – были бы немыслимы.

Недостатки регулирования и управления транснационального капитализма, предоставленного самому себе, отчётливо проявились в начале пандемии COVID-19, когда в отсутствие эффективных многосторонних институтов, способных адекватно мобилизовать коллективные действия, не были найдены механизмы предотвращения распространения вируса. Пандемия является примером критической точки и может рассматриваться как «кризис внутри кризиса», то есть экзогенный шок, поразивший стадию «нового порядка», определяемую глобализацией, уже погруженной в более широкий, структурный процесс трансформации. Этот провал способствовал росту протекционизма, началу торговых и технологических противостояний, что, в свою очередь, дезорганизовало глобальные цепочки поставок и поставило под сомнение либеральную теорию торговли, которая до последнего времени рассматривалась как «великий миротворец» международных отношений.

Возвышение Китая и его нарастающее соперничество с США положило конец этой эпохе. После провала конвергенции путём экономической интеграции геополитика вновь вышла на первый план. Акцент президента США Джозефа Байдена на вызове, брошенном китайским партнёрам, и решение не отменять в отношении них торговые ограничения, введённые его предшественником, подтверждают, что США вступили в новую эру, где внешняя политика взяла верх над экономикой.

Хотя элементы предыдущего международного порядка – идеология, дискурсы, институты, природные ресурсы – всё ещё живы, они теряют легитимность и эффективность. Подъём развивающихся стран и обострение глобальных рисков сделали более очевидными проблемы представительности, легитимности и эффективности многосторонности, поставили под вопрос её универсальность. Создание неформальных сетей вне существующей архитектуры формальных институтов и их фрагментация ослабили систему ООН; расширение дипломатии ad hoc приводит не к положительному результату, а скорее к ограниченным действиям без принятия капитальных решений.

Очевидно, что в среде интеллектуалов наблюдается кризис идей, а появление многочисленных центров притяжения и взаимосвязанных театров противостояния указывает, что дискуссии зашли в тупик. Совет Безопасности ООН стал более дисфункциональным, а пять его постоянных членов не разделяют политическое восприятие сотрудничества, что ведёт к снижению доверия, надёжности и легитимности. Неспособность справиться со сдвигами в соотношении сил проявляется перед лицом серьёзных вызовов, связанных с изменением климата, глобальной рецессией, миграцией и милитаризованной взаимозависимостью – явлений, требующих коллективных действий. Но этот сдвиг в балансе сил не отражён в нынешней международной институциональной архитектуре.

Различия во взглядах на геополитику, восприятие региональных проблем и приоритетность национальных интересов изменили механизмы сотрудничества как в политической и экономической сферах, так и в области безопасности. По мере того, как транзакционные издержки взаимодействия становятся неравномерными, всё более заметным становится политическое сопротивление со стороны Глобального Юга. Текущая геополитическая ситуация – это не только возвращение истории, но и оспаривание идей относительно создания и поддержания международных институтов и режимов, которые определяют сотрудничество между государствами и регулируют их поведение. Кризис выдвинул на первый план факт, что либерализм не является резервом Запада. На этом фоне всё более отчётливым становится интерес левых к экономическим дебатам. Это хорошо прослеживается в диалоге швейцарского экономиста Жан Шарля Симонда де Сисмонди и англичанина Уильяма Годвина о классической политэкономии, развивается в дебатах об экономическом расчёте польского социалиста Оскара Ланге, который противостоит отцам австрийской школы Людвигу фон Мизесу и Фридриху Хайеку, в полемике между британцем Алеком Ноув и бельгийцем Эрнестом Манделем о месте рынка в социализме. Но мало что из этого попадает в дискурсы народных движений и правительств, которые колеблются между осуждением любых экономических преобразований как «технократических» и некритическим их принятием, когда ситуация заходит в тупик. Одним из ярких примеров является мандат президента Венесуэлы – Николас Мадуро прошёл путь от осуждения любых экономических трудностей в стране как плода империалистического заговора до квазидолларизации национальной экономики. В его трактовке развитие страны – это гораздо больше, чем просто социально-экономические усилия; это миф, «утешающий» общество. В такой конструкции интеллектуальная и политическая изоляция перед лицом экономических преобразований привела к отрицанию экономики: ни её концепции, ни объект исследования не имели эпистемологической легитимности; теоретический нигилизм на практике трансформировался в чистый волюнтаризм – если экономики не существует и происходящее в стране обусловлено политикой, то всë возможно.

Ситуацию, где неолиберализм проявляет симптомы слабости, пытаются использовать левые. Вместе с тем отношения между левыми и прогрессивным поворотом сложные: некоторые левые активно участвовали в работе прогрессивных правительств, другие были кооптированы, третьи критически поддерживали, иные открыто выступали против. Но все они оказались под влиянием опыта перераспределения, подпитываемого экономической динамикой. Чтобы понять особенности этой динамики, полезно вспомнить Азию, где переход от модели конкурентоспособности заработной платы к модели технологических инноваций был расширением от авторитарных государств к странам, практикующим частную инициативу: от Вьетнама до Южной Кореи политическое руководство было тесно вовлечено в процесс создания богатства. В Латинской Америке, наоборот, этот процесс пренебрегал производительностью, оставляя большую часть экономики привязанной к неконтролируемым переменным, в частности международным ценам и банковским ставкам, устанавливаемым Федеральной резервной системой США.

Левые правительства извлекли из такого опыта своего рода дуализм, с одной стороны которого была политика как автономное пространство (с горизонтом неограниченного творчества), а с другой – экономика, которая её финансирует, бездонный ящик ресурсов, используемый без оглядки на воздействие на окружающую среду и во взаимодействии с глобальным капиталом. Когда в 2010-х гг. цикл «удовлетворительных» мировых цен был прерван, левые правительства не нашли лучшего решения, чем отказаться от всякой сдержанности, способствуя борьбе за активы и проявляя недостаточное уважение к гражданскому обществу. Из-за этого в большинстве развивающихся стран укрепились экономические идеи, среди которых современная монетарная теория и различные версии всеобщего базового дохода; при этом не были учтены исторические аспекты их возникновения на территории англосаксонских и европейских стран, переживших период высокого уровня накопления капитала при растущем неравенстве. В результате во многих развивающихся странах сформировались распределительные практики, не способные генерировать стоимость и зависящие исключительно от государственных субсидий.

Начало ХХI века открыло для них новый политический этап с неизбежными геополитическими последствиями: разрыв с Вашингтонским консенсусом и программой государственного регулирования, широкой приватизацией и внешней открытостью, а также продвижение такого проекта, как «социализм XXI века», который предлагал различные формы региональной интеграции для укрепления относительных степеней суверенитета. Акцент больше не делался на свободной торговле и политике привлечения капитала; фокус внимания был сосредоточен на стратегиях накопления региональной власти, политической и социальной интеграции и производственной кооперации. Однако это привело к противостоянию между растущим «автономным» регионализмом, который ставил под сомнение роль «периферии» в мировом порядке и пытался установить стратегии эндогенного развития, и «зависимым» регионализмом, предполагающим сотрудничество с развитыми странами и поиск новых стратегий адаптации к мировому капитализму со свободным рынком в центре.

Были созданы «перекрёстки», открывающие новые возможности для развивающихся стран, которые больше не желали подчиняться прежнему порядку и сами стали определять справедливость восстановления равноправия. Для интеллектуалов развитие стран периферии тесным образом связано с освобождением от влияния центра; эта концепция подразумевает, что освобождение не является самоцелью и может быть лишь средством для достижения справедливого и стабильного миропорядка[4]. Проекты сопротивления возникли из очень специфических локальных историй, противостоящих глобальным замыслам: например, версия 2005 г. Бандунгской конференции стала решающим моментом, который зажёг огонь «Третьего мира», о котором французский мыслитель Франц Фанон писал в своей книге “Les Damnés de la Terre”, рассуждая о деколониальной геополитике, стремящейся освободиться от экономической и политической зависимости «коллективного Запада». В этой конструкции национальное государство – это европоцентристская фикция, которой не существует нигде в мире, поэтому речь шла не об антиглобализме, а об альтерглобализме, что подразумевало качественно иную стратегию трансформации международных отношений. На навязывание европоцентристской модели современности развивающиеся страны ответили «антисовременностью», и она была иерархической, авторитарной, патриархальной и антидемократической. Если европоцентристское мышление утверждало, что демократия является естественным атрибутом Запада, то фундаментализм «Третьего мира» парировал, что демократия не эффективна на его территории.

Двигателем этого процесса является Китай, позиция которого очень проста: минимальный риск, двусмысленность и оперативное реагирование на международные события с учётом анализа изменения позиций других стран. Другой влиятельный участник – Индия, балансирует между сохранением конструктивного сотрудничества с Россией и укреплением отношений с Австралией, США и Японией в рамках “А Free and Open Indo-Pacific Region”. Россия ориентирована на превращение Евразии в единое континентальное пространство мира. В отличие от этих стран, Пакистан не может позволить себе роскошь испытывать терпение «коллективного Запада»: его статус GGP+ в Европейском союзе дал передышку шатающейся экономике Пакистана, которая до сих пор сильно зависит от кредитов международных финансовых институтов, в которых доминируют США.

Арабские страны Персидского залива в новой геополитической ситуации чувствуют себя между молотом и наковальней и не желают отдавать предпочтение ни одной из сторон. В ответ они предприняли попытку диверсифицировать свои отношения, что подчеркнул визит китайского лидера в декабре 2022 г. в Саудовскую Аравию. В свою очередь, африканские страны, возможно, будут ориентироваться на ЮАР, которая любит называть себя страной, «рождённой в результате переговоров», и будущие решения которой будут определяться тем, что делает остальная часть континента. В какой-то мере такие решения будут следовать примеру блока BRICS, где «первой скрипкой» является Китай.

Отдельно стоит Латиноамериканский регион, на пространстве которого продвижение «автономного» регионализма достигло одного из своих наивысших проявлений в феврале 2010 г. с учреждением CELAC, но без формирования собственного силового блока, сохранения сырьевого характера и асимметричных отношений зависимости, поэтому в проекте изначально присутствовали риски. В противовес и на основе «открытого регионализма» был создан Тихоокеанский альянс, в диспозиции которого заложен принцип свободной торговли, привлечение иностранных инвестиций, использование статических сравнительных преимуществ, производственная специализация и развитие в связи с интеграцией в глобальные цепочки создания стоимости, где доминируют транснациональные корпорации. Другими словами, Альянс соответствовал идеям построения Транстихоокеанского и Трансатлантического партнёрства, стремясь продвинуться в финансово-экономической сфере и ослабить позиции других региональных блоков с большей геополитической автономией.

В ответ в регионе была предпринята попытка создать перекрёстную интеграцию между странами, входящими в ALBA и MERCOSUR с целью укрепления региональных связей. В 2012 г. в MERCOSUR вступила Венесуэла и был подписан протокол о включении в блок Боливии и Эквадора. После этих решений MERCOSUR контролирует богатейшие в мире запасы энергии, минералов, природных и водных ресурсов, став торговым блоком с крупнейшими в мире запасами нефти. Кроме того, Аргентина и Бразилия производят 25 процентов мирового объёма растительного белка; в регионе сосредоточено 55 процентов мировых запасов лития. Потенциал огромен, но за все эти годы так и не удалось решить проблемы производственной консолидации, что приводит к слабости региональных цепочек добавленной стоимости и недостаточному развитию стратегических производственно-технологических ядер для эндогенного развития производительных сил.

Слабость экономической сферы для достижения поставленных целей региональные элиты пытались компенсировать на пространстве MERCOSUR-ALBA созданием латиноамериканской идентичности и укреплением связей, основанных на политических совпадениях, но они, как правило, не выходили за рамки соглашений между правительствами. Задержка в создании “estado continental” («континентального государства») является основной проблемой, которая не позволяет латиноамериканскому региону иметь достаточный политический статус, чтобы стать глобальным актором со своим собственным проектом. Интегрирующее видение автономного регионализма по-прежнему регулируется концепцией артикуляции «нация-государство», которая представляет собой фундаментальное препятствие для регионального развития.

Новый сценарий с оказанием давления на регион, которое многократно возросло в результате обострения глобальных противоречий и напряжённости, а также слабостей и стагнации регионального интеграционного процесса, породил ситуацию ослабления цикла «автономного» регионализма. Это заметно на фоне продвижения на правительственном уровне в ядре MERCOSUR сил, заявляющих о своей поддержке интеграции в Тихоокеанском альянсе и выступающих за возврат к политике свободной торговли, что вновь меняет региональный сценарий. Несмотря на то, что правительства южноамериканских стран не приняли никаких структурных решений, возможность аннулирования правил MERCOSUR, препятствующих заключению двусторонних соглашений о свободной торговле, возможно, полностью разрушит региональный блок, как это произошло с Андским сообществом. К этому следует добавить непростую ситуацию в Венесуэле, третьей по величине стране MERCOSUR, где наблюдается кризис государства. Таким образом, очевидно, что из всех формирующихся блоков региональных сил мира, латиноамериканский региональный блок является одним из самых слабых звеньев. Латиноамериканские страны хорошо понимают, что нейтралитет – это инструмент внешней политики, который позволяет позиционировать себя на международной арене и выбирать без условий, с какими партнёрами устанавливать политические и экономические связи. Но нейтральность не может быть полностью нейтральной, что демонстрирует пример Швейцарии или скандинавских стран.

Эту разрозненность на геополитическом ландшафте до последнего времени эффективно использовали такие страны, как Китай, Турция, Иран и ряд стран Персидского залива, формируя новую систему международных отношений, которую можно определить как «авторитарный плюрализм» – терпимость авторитарных стран друг к друг в рамках формулы «твой враг – мой друг».

Как ни удивительно, эту идею поддерживают и новые европейские и американские правые, объединяясь в анти-либеральный альянс[5]. Они продвигают идею о том, что горизонтальный диалог в противовес западному вертикальному монологу требует трансформации международных отношений. Прекрасно понимая, что большая часть «периферийных» регионов была лишена богатств и ресурсов в течение последних тридцати лет неолиберализма в глобальном масштабе (и это находилось под непосредственным контролем и МВФ и Всемирного банка), они сегодня всë чаще ведут речь о трансмодернизме – утопический проект, который аргентинский философ Энрике Дуссель предлагает для выхода за пределы евроатлантической версии современности.

Вместо проектов государственного капитализма, в центре которых находятся бюрократическое государственное управление и иерархические структуры власти, стратегия «социализации власти» ставит в привилегированное положение глобальную и локальную борьбу за создание коллективных, негосударственных форм общественной власти. Социализация власти также подразумевает формирование глобальных институтов публичной власти, выходящих за рамки государственных границ, чтобы гарантировать равенство и социальную справедливость в производстве, воспроизводстве и распределении мировых богатств и ресурсов, о чём в своих трудах говорит известный перуанский интеллектуал Анибал Кихано. Если трансмодернизм Энрике Дюсселя ведёт к диверсификации как универсальному проекту трансформации европоцентричной современности, то социализация власти Анибала Кихано является призывом к формированию нового радикального антисистемного универсального порядка или, другими словами, предлагает «бороться за мир, в котором возможны другие миры».

Источник Source