Дискуссию о смысле нашей войны в журнале Frau, наверное, можно было бы дополнить, сильнее подчёркивая тот аспект, который вы наверняка оцените по достоинству: речь идёт о нашей ответственности перед историей[1]. Здесь подходит только это несколько патетическое выражение, хотя сами обстоятельства дела просты.

«Больший» по численности народ, организованный в мощное государство, одним этим фактом вынужден решать совершенно иные задачи, чем народы вроде швейцарцев, датчан, голландцев или норвежцев. При этом, конечно, совершенно ошибочно мнение, будто «малый» по численности и мощи народ является менее «ценным» или «важным» для суда истории. Просто на него возложены другие обязательства, и именно поэтому он обладает другими культурными возможностями. Вам известны поразительные суждения Якоба Буркхардта о дьявольском характере власти[2]. Это совершенно последовательная оценка, данная с точки зрения тех культурных ценностей, что имеются в распоряжении народа вроде швейцарцев, которые не могут (и исторически не должны) носить латы великих в военном отношении держав. Но и у нас есть все основания благодарить судьбу за то, что существует германство за пределами мощного национального государства. Не только простые гражданские добродетели и подлинная демократия, нереализуемая в мощном государстве, но и гораздо более интимные и при этом вечные ценности могут расцвести лишь на почве общности, отказавшейся от политического могущества. И даже ценности художественного рода: такой истинный немец, как Готфрид Келлер[3], никогда не стал бы столь особенным, уникальным, посреди военного лагеря, каковым вынужденно быть наше государство.

А народ, организованный в мощное государство, напротив, не может избежать предъявляемых ему требований. Ведь не датчан, швейцарцев, голландцев и норвежцев будут винить будущие поколения, прежде всего наши собственные потомки, если без борьбы будет разделена мировая держава. В конечном счёте это будет означать, что над уникальной культурой будущего установится господство русских чиновников, с одной стороны, и конвенций англосаксонского «society» ‒ с другой, вероятно, с оттенком латинского «raison». А винить будут нас, причём по праву. Ведь мы являемся мощным государством, т.е. в отличие от подобных «малых» народов, можем в вопросах истории бросить свой вес на чашу весов.

Если бы мы отказались от этого долга, то Германская империя оказалась бы дорогой, тщеславной и вредной для культуры роскошью, которую мы не могли бы себе позволить и которую пришлось бы вновь побыстрее устранить ради «швейцаризации» нашей государственности. А это подразумевает разделение на малые, политически безвластные кантоны, возможно, с дружелюбными к искусству дворами, – в надежде на то, что соседи и далее позволят нам эту уютную заботу о ценностях малого народа, которые отныне должны навсегда стать смыслом нашего существования. Однако было бы большой ошибкой считать, что политическое образование вроде Германской империи может добровольно перейти к пацифистской политике в том духе, в каком её культивирует Швейцария, т.е. ограничиться выставлением основательно подготовленного ополчения в случае нарушения своих границ. Политическое образование вроде Швейцарии – хотя и она в случае нашего поражения немедленно оказалась бы в зоне итальянских аннексионных аппетитов – не мешает ничьим политическим планам, по крайней мере в принципе. Не только из-за своей слабости, но и из-за своего географического положения. Однако само существование великой державы, каковой мы теперь являемся, становится препятствием на пути других держав, прежде всего той, где русские крестьяне из-за недостатка культуры страдают от безземелья и где господствуют властные интересы русской государственной церкви и бюрократии. Не предвидится абсолютно никакого средства, чтобы изменить это. Австрия из всех великих держав наверняка была самой свободной от экспансионистских устремлений и именно поэтому – что часто забывают – оказалась перед самой серьёзной угрозой. У нас был выбор: в последний момент помешать этим замыслам или наблюдать за её разрушением и через несколько лет уйти самим. Если не удастся вновь куда-то направить натиск русской экспансии, то всё это сохранится и в будущем. Это судьба, которую никак не изменит пацифистская болтовня. Так же ясно, что без позора мы уже не могли и не можем отказаться от выбора, который сделали при создании империи, как и от долга, который взвалили тогда на себя, – даже если бы захотели.

Пацифизм американских «дам» (обоего пола!) – это воистину самый фатальный «распев», который когда-либо декларировался, причём вполне искренне, на уровне разговора за чаем. С фарисейством бездельника, зарабатывающего на поставках, его предлагают варварам в окопах. В любом случае, антимилитаристской «нейтральностью» швейцарцев и их неприятием мощного государства часто обусловлено многое в довольно фарисейском непонимании трагичности исторического долга народа, который организован в великую державу. Но если оставаться достаточно объективным, то за этим видна настоящая сердцевина, отказаться от которой невозможно лишь для нас, имперских немцев.

Однако Евангелие лучше оставить вне этих рассуждений или отнестись к нему всерьёз. И тогда действует лишь логика Толстого, больше ничего. Кто получает хотя бы пфенниг ренты, которую – прямо или косвенно – вынуждены оплачивать другие, кто владеет предметами пользования или употребляет продукты, пропитанные потом чужого труда, тот живёт за счёт механизма бездушной и безжалостной экономической борьбы за существование, которую буржуазная фразеология именуют «мирной культурной работой». Это другая форма борьбы человека с человеком, при которой не миллионы, а сотни миллионов из года в год чахнут душой и телом, гибнут или влекут жалкое существование. Такая жизнь действительно лишена какого-либо ощутимого «смысла», не говоря уже об общей борьбе (включающей женщин, которые тоже «ведут» войну, выполняя свой долг) за честь собственного народа, то есть об историческом долге, возложенном на него судьбой. Отношение Евангелий к этому абсолютно однозначно в важнейших моментах. Они выступают не столько против войны – которую не особенно упоминают, – а в конечном счёте против всех закономерностей социального мира, стремящегося быть миром посюсторонней «культуры», т.е. красоты, достоинства, чести и величия «тварного». Кто не следует этой логике – сам Толстой сделал это, лишь подходя к смерти – тот должен знать, что он связан закономерностями посюстороннего мира, которые на необозримое время включают возможность и неизбежность войны за власть. Как и то, что лишь внутри этих закономерностей он может соответствовать «требованию момента». Однако это требование звучало и звучит для немцев Германии иначе, чем для немцев Швейцарии. Так и останется.

Старый трезвый эмпирик Джон Стюарт Милль сказал: исходя только из опыта, невозможно прийти к единому Богу, но лишь к политеизму[4]. Мне кажется, по крайней мере, к единому благому Богу. Действительно: кто находится в «мире» (в христианском смысле), тот сам по себе не может познать ничего иного, кроме борьбы множества ценностных рядов, из которых каждый по отдельности выглядит обязательным. Тот должен выбирать, какому из этих богов хочет и должен служить, или: каким богам по очереди. Однако он всегда будет в борьбе против одного или нескольких других богов этого мира и, самое главное, будет всё так же далёк от Бога христианства – по крайней мере того, о котором возвестила Нагорная проповедь.

Перевод Олега Кильдюшова.

Источник Source