До недавнего времени, пока геополитика окончательно не изуродовала здравый смысл, о современном Тайване говорили как о серьёзном экономическом игроке, крупном финансово-инвестиционном резервуаре и феномене социального развития, на примере которого многим и многому стоит поучиться.

Тайваньское благополучие, что интересно, и теперь никуда не делось (и ковидные испытания превозмогли, и от стагнации увернулись). Но всего за пару последних лет в восприятии Тайваня внешним миром случился слом: сторонних наблюдателей перестали интересовать размеры местной экономики и роль в ключевых производственных цепочках, зато неясный политический статус территории, прежде мало кого волновавший, и стратегическое положение острова перевесили в оценках все прочие объективные параметры. Эта деформация – прямое следствие растущей американо-китайской конфронтации и предвзятости обслуживающих её экспертов, хотя очевидно: специфика социума, без которой успешное развитие невозможно, никуда не делась. Более того, чем выше градус неопределённости вокруг Тайваня, тем она важнее.

Неединое целое

Самая яркая особенность, делающая Тайвань неповторимым, – фрагментарность и «мелкоячеистость» элементов, составляющих основу человеческого общежития. В фундаменте тайваньской жизни (социальной, политической, экономической, этнической) заложен не монолит и не крупные «цивилизационные блоки», а нечто экзотичное – мелкопористая структура семейных, клановых и групповых связей, гибкая и чуткая к изменениям среды, но при этом чрезвычайно стойкая к любым формам внешнего давления.

При плотности населения более 660 человек на квадратный километр (один из самых высоких показателей в мире) Тайвань столь же плотно заселён и разнообразными формами самоорганизации социума – гильдиями, ассоциациями, культовыми союзами и братствами, сектами, землячествами, сообществами и обществами, часть которых являются закрытыми, а некоторые и вовсе тайными (знаменитые триады, например, набрали силу и расцвели именно здесь, как и многие другие почтенные институции, возникшие сотни лет назад и благополучно пережившие все исторические коллизии и катаклизмы). Каждая функционирует по своим неписаным законам, но при этом все связаны друг с другом традициями сосуществования и условностями общежития.

При обсуждении тайваньского случая в современных дискуссиях детали такого рода не звучат, хотя должны были бы рассматриваться и оцениваться в первую очередь. Без них ориентация в тайваньском пространстве просто невозможна, а любой прогноз (электоральных предпочтений, трендов, перспектив) далёк от действительности. Ведь демократические «фантики» в виде политических партий, движений и объединений – всего лишь декорация для Тайваня, причём (по историческим меркам) совсем свежая, отстроенная только после окончания Тихоокеанской войны и далеко не сразу. Более того, сам процесс «демократического строительства» был тернист и небезупречен, а вопросов к прошлому у самих тайваньцев не меньше, чем к будущему.

После полувекового японского колониального правления, за время которого Тайвань превратился из захолустья в процветающий и экономически развитый край с населением, отнюдь не забитым зловредными колонизаторами, а серьёзно интегрированным в жизнь метрополии, остров вместо избавления от «иноземного ига» (в период которого, к слову, даже выборы в местные органы власти проводились) испытал нечто иное. Тайвань накрыла волна «белого террора» (так в современных учебниках трактуется кровавое подавление гоминьдановцами, которые пришли на смену японцам, массовых выступлений населения в 1947 г.), после чего последовал сорокалетний период чрезвычайного положения – с жесточайшей цензурой, запретом любой политической активности и поражением в избирательных правах большинства жителей. Первая оппозиционная партия (демократическая прогрессивная – ДПП – правящая сегодня) была разрешена властями только в 1986 г., первые свободные парламентские выборы случились в 1991-м, а прямые президентские и того позже – в 1996-м. И хотя сегодня Тайвань воспринимается за рубежом как образец «зрелой демократии» и витрина «политической толерантности» (официально зарегистрированы и действуют 220 партий, в парламенте заседают две пятипартийные коалиции), иллюзий по поводу реального веса и потенциала «партийных единиц» у местных избирателей, в отличие от внешних обозревателей, немного. А попытки выстраивать проекции тайваньского политического будущего в рамках упрощённой биполярной схемы (один полюс – сторонники независимости Тайваня из ДПП, другой – представители Гоминьдана, убеждённые в том, что остров и материк неделимы) выглядят забавно, поскольку ни однозначного представления о независимости, ни чёткого понимания неделимости на самих полюсах не существует – это величины переменные, зависимые от толкований и изменчивой конъюнктуры.

Предвижу возражения: согласно опросам тайваньского Фонда общественного мнения (за 2020 г.), 54% респондентов однозначно высказались за скорейшее объявление независимости от Китая, 23,4% поддержали статус-кво и только 12,5% хотят объединения с материком. Разве эти цифры не рифмуются с прогнозируемым всеми сценариями ростом сепаратистских настроений? Увы, они из того же разряда, что и суждения о «зрелой демократии» на Тайване. В лучшем случае выраженные в процентах «ощущения» иллюстрируют степень разогрева электората, но изюминка в том, что на результатах выборов это никак не сказывается – голоса «ложатся» совершенно иначе. Тяжёлое поражение ДПП на местных выборах осенью 2022 г., вынудившее президента Тайваня Цай Инвэнь уйти с поста лидера партии, подтверждает это в полной мере: ожидали укрепления позиций борцов за независимость и свободу, а получили от избирателя жёсткую «обратку» – радикалам подрезали крылья, несмотря на обострение напряжённости в контактах с материком и беспрецедентную (на грани подстрекательства) поддержку, оказанную им внешними силами, американцами прежде всего (достаточно вспомнить эпопею с визитом в Тайбэй спикера нижней палаты Конгресса США Нэнси Пелоси, который едва не довёл до большой беды).

Заниматься политическим моделированием по чёрно-белой схеме, конечно, удобно, но налицо проблема: такие упражнения не учитывают массу деталей и нюансов, комбинация которых не просто влияет на местные реалии – она их создаёт.

Точка на карте

Точного времени заселения территории острова людьми никто не знает. Археологические находки отсылали исследователей и на 6–8, и на 25–30 тысяч лет назад, и в этой вилке учёным открывалась картина, политически не безупречная. Выходило, что Тайвань, несмотря на географическую близость к материку, генетически вовсе не китайский (ханьский) «филиал», а элемент чужеродный – прародина целой австронезийской языковой семьи (куда и пигмеи, по одной из гипотез, входили), потомки которой рассеяны нынче по океанским просторам от побережья Африки и Мадагаскара до Филиппин, Новой Зеландии и Гавайев. Такого рода подробности тайваньского первобытного прошлого в доминировавшую долгие годы концепцию неделимого Китая категорически не вписываются, но с очевидным приходится мириться, тем более что совсем недавно (в 2015 г.) в тайваньские рыболовные сети попал окаменевший обломок челюсти, в очередной раз изменивший картину прошлого. Выяснилось, что находка принадлежит неизвестному прежде подвиду человеческой расы, вымершему где-то около 55 тысяч лет назад, когда не то что китайцы или австронезийцы, а человек разумный ещё не появился ни в этой местности, ни на материке…

Похожий на табачный лист немаленький (почти 36 тысяч квадратных километров) остров, по прихоти создателя осевший на тропике Рака на приличном (от 130 до 250 км) отдалении от южного китайского побережья, первыми из европейцев (в 1544 г.) разглядели португальцы (в прямом смысле – без высадки, с воды) и нарекли Формоза, что значит прекрасный остров. Название прижилось на несколько веков, хотя родилось явно в романтическом порыве – это место трудно назвать райским при более близком знакомстве: почти на 70% остров покрыт горами (местами высотой под 4 тысячи метров, что сравнимо с Фудзиямой), с непроходимыми (по сей день) зарослями, где даже тигры когда-то обитали, с нездоровым климатом (малярия, кишечные и прочие инфекционные прелести), неспокойной сейсмикой и свирепыми аборигенами (сегодня их на Тайване более 500 тысяч, официально признаны 16 племён, разделяемых на равнинные и горные, еще 12 существуют без формального признания, но с традициями, в которые посторонним вникать не стоит – навыки охоты за головами живут и ныне).

Материковые жители с живописным уголком познакомились задолго до романтичных португальцев, но своим не считали и даже именем наделили не сразу. Устойчивый интерес к Тайваню материковых властей приходит только на рубеже XV–XVI вв. – в китайских записях остров начинает упоминаться с растущей периодичностью, но с плохой коннотацией (вплоть до ассоциаций с «вратами ада») и чаще всего в тревожном контексте.

Причина тревог – стремительное превращение ещё недавно дикого, ничейного и никому не интересного клочка суши в неподконтрольную территорию, где процветает нелегальный коммерческий (аграрный и рыболовецкий), криминальный (пиратский) и запрещённый торговый промыслы, в которые вовлечён постоянно растущий числом и дерзостью «несистемный» интернационал: выходцы из прибрежных китайских провинций (в первую очередь Фуцзянь и Гуандун), японские головорезы, филиппинцы, малайцы и прочие народы. Пираты и торговцы, что в ту пору часто означало одно и то же, закрепились в удобных гаванях на севере (тут на старте стихийной колонизации, согласно ряду исследований, тон задавали японцы) и юге (здесь ключевыми игроками были фуцзяньские торговые кланы, трудноотделимые от разбойничьих братств, знакомых по классическому китайскому роману «Речные заводи»); рыбаки и аграрии (преимущественно из Гуандуна) активно осваивали плодородную береговую линию на юго-западе и в центральной части, постепенно отжимая аборигенов в предгорья, а потом и в горы.

Пришельцы чаще враждовали с местными племенами, чем торговали, и не очень ладили друг с другом, но эмпирически нащупали некий алгоритм сосуществования, который всех (кроме непримиримых горцев) устраивал. «Берегового братства» а-ля Тортуга, описанного Рафаэлем Сабатини в «Хронике капитана Блада», у тайваньских колонистов первой волны, правда, не сложилось (реальная жизнь всё же отличается от приключенческого романа), зато появилось нечто куда более ценное – навык адаптации к чужому и непохожему. А это крайне важно для азиатских широт, в которых вековые традиции, этнические различия и внутриэтнические перегородки составляют не внешний фон, а становой хребет социальных, групповых и межгрупповых отношений.

В ограниченном островными пределами пространстве каждый региональный, этнический и/или клановый сегмент занимал (в соответствии с формируемой по факту «нормой представительства») узкую нишу, в которой действовал привычный уклад, иерархия и даже свой пантеон почитаемых божеств, что привносило эффективный порядок в замкнутый периметр «ячеек общества» (семей, групп, кланов, а позже ещё и сект и тайных обществ). Упорядоченность во внешнем контуре обеспечивал баланс, который менялся постоянно (сила и степень влияния сегментов весьма подвижны), оставаясь неизменным в основе – отсутствии абсолютной доминанты. Проще говоря, даже крупные общины были не настолько велики и сплочены, чтобы подмять под себя остальных, а в руках средних и мелких всякий раз при возникающих непонятках оказывалась «золотая акция», восстанавливающая нарушенную гармонию. Избавляли от беспредела и цементировали мирное (относительно) сосуществование прагматичные надобности повседневной жизни, в соответствии с которыми поддерживать отношения с соседями было безопаснее и полезнее, чем враждовать.

Попытки внешних сил разрушить эту противоречащую существующим канонам мироустройства фрагментарную общность и привнести в неё элементы жёсткого администрирования, стандартизации и однообразия, имевшие место в истории Тайваня многократно и с участием разных акторов, облик острова и жизнь на нём, конечно же, меняли (как правило, силком и кроваво), но радикальных трансформаций в саму модель тайваньского общежития, вызревшую естественным путём в ходе первой (стихийной) волны колонизации, не внесли. Объяснить эту жизнестойкость привычным научным инструментарием невозможно, хотя в современных исследованиях фигурируют ссылки на теорию «придуманного общества креольского типа», которое вроде как приводит к формированию особого рода «протестной идентичности», возникающей в условиях постоянного внешнего давления. Спору нет, теория сама по себе хороша, вот только тайваньский случай в неё не очень встраивается. Не потому, что креолов на острове сегодня нет (хотя во времена не слишком протяжённой испанской и сорокалетней голландской колонизации даже такая категория на Тайване существовала), а потому, что тайваньский общественный уклад сложился не на протестной основе и не в условиях внешнего давления, а задолго до постороннего вмешательства и на добровольных началах самоорганизации. Пришельцы (в любом изводе) всегда оказывались на Тайване неубедительным меньшинством, которому система островного общежития оказывалась не по зубам: перестроить инфраструктуру, переориентировать экономику, изменить надстройку, реформировать образование – всё это, опираясь на властные возможности, они могли, а вот разрушить неединое тайваньское целое не получалось.

Капризы государственности

При всей внешней простоте темы к разговору об особой тайваньской идентичности подступиться трудно, поскольку это не понятийный массив, а всё та же матрёшка: один сюжет переходит в другой, разваливаясь по ходу на слои и фрагменты. Каждый из них имеет свою «родословную», погружение в которую сродни спуску в шахту – чем глубже, тем темнее.

Вопрос государственной идентичности, к примеру, чрезвычайно актуален и политизирован, он возникает сегодня в дискуссиях чаще других, но дискурс молод и беспомощен, как сама тайваньская государственность, которая по большому счёту неизвестно что собой представляет. Неясности с политическим статусом острова (то ли Китайская Республика (Тайвань), то ли просто Китайская Республика, то ли административное образование по формуле «один Китай – два правительства», то ли широкая автономия по модулю «одно государство – две системы») усугубляются мутной юридической историей с самой принадлежностью Тайваня Китаю.

Дело в том, что Япония, получившая остров по договору с цинским правительством и владевшая им с 1895 по 1945 гг., после капитуляции отказалась от прав на Тайвань, но без указаний, в чью пользу. На этом, как утверждает молва, настоял неутомимый Черчилль, искавший рычаги влияния одновременно и на Чан Кайши, и на Мао, но генезис не столь важен. Важно, что щекотливый сюжет, закреплённый в нескольких правовых документах, обрёл юридический вес, а в дипломатических и политических играх получил статус правового аргумента. В редакции Госдепа США (от 1971 г.) это было сформулировано иезуитски: «Так как Тайвань и Пескадоры не определены никакими существующими международными договорённостями, суверенитет над этой областью является нерешённым вопросом, который должен быть урегулирован будущим международным решением». Год спустя (на встрече президента США Ричарда Никсона и премьера госсовета КНР Чжоу Эньлая, положившей начало нормализации американо-китайских отношений) тема возникла вновь, но уже в адаптированном к текущему моменту виде: США признают Тайвань частью Китая, но не КНР. Двусмысленность сохранилась и после установления дипломатических отношений между Пекином и Вашингтоном: официальное коммюнике от 1 января 1979 г. вроде как фиксировало американское признание правительства КНР единственным законным правительством Китая, что, по логике, должно подразумевать и признание Тайваня частью КНР, но логический вывод – это не официальный документ, а в нём-то как раз об этом прямо ничего не сказано. В этой недосказанности, как выясняется теперь, – легитимно обоснованный повод для вмешательства в ситуацию: если с правовой точки зрения принадлежность Тайваня спорная, то существующее на острове политическое образование – бесспорно, и любыми путями его надо пестовать, укреплять и оберегать.

В эту кашу свои «специи» подбрасывает и Пекин, что привносит во внутреннюю полемику о тайваньской государственной идентичности одновременно и остроту, и смятение. В феврале уже 2023 г. глава канцелярии комиссии по иностранным делам ЦК КПК и член Политбюро Ван И, выступая на Мюнхенской конференции по безопасности, отметил, что остров является частью Китая с древних времён, и подчеркнул: «Тайвань никогда не был государством и никогда не станет суверенным государством в будущем. Это положение дел на сегодняшний день, это статус-кво. Не Китай хочет его изменить, а сепаратистские силы Тайваня. Тайвань должен соблюдать основные принципы китайского порядка – это условие для сохранения мира». Ответ из Тайбэя последовал незамедлительно: Совет по делам материкового Китая (уполномоченный административный орган при исполнительном юане – правительстве) выступил с протестом, в котором подчёркнуто, что Китайская Республика (Тайвань) – это суверенная нация, которая никогда не была и не будет частью Китайской Народной Республики.

Тем более что в глубоком прошлом занятных аргументов оказалось значительно больше, чем в тревожном настоящем: остров не появлялся ни на одной карте имперских владений до 1683 г., а в официальных хрониках до 1684 г. (до аннексии, после которой Тайвань был включён в провинцию Фуцзянь административно) как китайская территория никогда не упоминался. Понятное дело, фанатов независимости это сильно «заводит»: о какой «неотъемлемой части Китая» после всего изложенного может идти речь? Нет сомнений, весь этот набор аргументов и на внешнем периметре, и во внутреннем контуре прозвучит ещё не раз, но принципиально важна не риторика, а реакция на неё прагматичного тайваньского социума: куда качнётся баланс настроений (а потом и действий), определять будет именно этот фактор.

Культурный ералаш

Проблема культурной идентичности на Тайване в сравнении с идентичностью государственной тоже полна сюрпризов, хотя и менее свежа по историческим меркам. Первыми на ниве культурных инициатив отметились ещё в XVII в. голландцы, попытавшиеся не столько изучить местную специфику, сколько привести к общему знаменателю туземный интернационал для улучшения коммуникаций и повышения качества управления. Затем (в конце XIX – начале XX в.) культурным аспектом последовательно занимались сначала японцы (особенно велика была роль крупного мыслителя и реформатора Симпэя Гото, который считал, что Тайванем должны править «биологические принципы», то есть надо сначала понять привычки тайваньского населения, а также причины их существования, прежде чем разрабатывать соответствующую политику), потом пришедшие им на смену с материка китайские националисты (Гоминьдан), а теперь и националисты уже доморощенные, тайваньские.

При всей разности установок, правда, мотивация и вектор действий у организаторов «культурных мероприятий» были схожими – последовательные попытки создать в культурном сегменте некий доминирующий мейнстрим и привнести элементы единообразия в пёстрый и фрагментарный внутренний мир тайваньского общества. Цивилизаторские инициативы, однако, эффект неизменно имели половинчатый – достичь вожделенной бескомпромиссной унификации так и не удавалось. Причины неудач дежурно искали в изъянах исполнения задуманного (недостатке рвения, нехватке то кнута, то пряника), хотя стоило бы, как кажется, признать главной уязвимостью саму постановку задачи. Этого, однако, не происходило и не происходит – упражнения по созданию монохромной идентичности на «культурном фронте» продолжаются и в наши дни.

Сегодня в перетягивании каната состязаются с упорством и редкой изобретательностью сторонники китаизации (это главным образом Гоминьдан) и тайванизации (ДПП и ей сочувствующие). Усилия поискать нечто косметически среднее тоже предпринимались: концепция «общей судьбы» и попытка сформировать на базе традиционных китайских ценностей «нового тайваньца» – самые известные из такого рода инициатив, предложенные в начале 1990-х гг. Ли Дэнхуэем, первым уроженцем острова, достигшим властных вершин в Гоминьдане. Выдвинутые на старте тайваньской перестройки (от авторитарной модели к либеральной), эти инициативы должны были смикшировать разворот в политике (формальным началом стала отмена чрезвычайного положения), уберечь управленческую машину от «заносов» и сохранить политический контроль над ситуацией. На деле вышло иначе: попытка мягкого отхода от жёсткого «китаецентризма», практиковавшегося Гоминьданом в течение десятилетий, помогла автору идеи дважды стать президентом, но дала мощнейший импульс росту «тайванецентризма», монополия на власть была утрачена, внутренние противоречия и острые углы не сглаживались – ни в политическом, ни в культурном сегменте однообразную массу склеить не получалось.

Иного поворота, впрочем, трудно было ожидать. Тема «вхожденчества» Гоминьдана на остров была жёстко табуирована в период ЧП, но как только ослабла удавка цензурных ограничений, вырвалась в публичную сферу мгновенно: припомнили и то, что волнующего «воссоединения с Родиной» для тайваньцев с приходом новых администраторов с материка осенью 1945 г. не случилось (остров был для них территорией чужой и враждебной), и то, что пришельцы первым делом занялись дележом оставшейся от депортированных в начале 1946 г. японцев собственности, а к местному населению относились подчёркнуто высокомерно, как к лишенцам (что полностью соответствовало установленным политическим порядкам) и людям второго сорта в культурном аспекте – с предубеждением и презрением.

Как результат, вместо конструктивного поиска объединяющей культурной идентичности Тайвань в начале 2000-х гг. вступил в полосу конфликтного прошлого: новую интерпретацию получили протестные выступления в 1947-м (вместо мятежа – восстание, вместо умиротворения – карательная операция), предметом обсуждений стали былые несправедливости и обиды, а в поле зрения стали попадать и вовсе немыслимые прежде в открытом доступе сюжеты, как, например, решение Чан Кайши направить на Тайвань своих сыновей перед массовой высадкой с материка для зачистки плацдарма (старший – Цзян Цзинго – углублённо занялся нейтрализацией неблагонадёжных, возглавив тайную полицию и репрессировав всю тайваньскую интеллигенцию; младший – Чан Вэйго –  выпускник Мюнхенской военной академии и офицер вермахта, принимавший участие в аншлюсе Австрии, прибыл на остров вместе с танковой дивизией, которая обеспечила контроль периметра). К культурной сфере всё это прямого отношения не имело, зато соответствовало общественным чаяниям – так восстанавливалась «связь времён».

Погружение в некогда запретные исторические пласты затягивало, однако приходило и понимание: если продолжать спуск в историческую «шахту» без оглядки на последствия, то неудобств и неприятностей возникнет больше, чем преимуществ. Скажем, причастность к репрессиям того же Цзян Цзинго ещё можно было уравновесить в дискуссии неоценимым вкладом, который он внёс в либерализацию тайваньской жизни (ЧП отменил именно он в 1987 г.) и в экономическое развитие острова. Но «безлимитное» знакомство с его биографией для широкой общественности было уже травматичным: оно неизбежно влекло признание в том, что внедрённая на острове экономическая модель имеет советские корни (Тайвань не случайно называют иногда страной победившего нэпа), а инициатором реформ был не просто Цзян Цзинго, а гражданин СССР китайского происхождения Николай Владимирович Елизаров, член ВКП(б), выпускник университета при Коминтерне, слушатель Академии РККА, участник коллективизации в Подмосковье, главный редактор заводской многотиражки Уралмаша, ответственный сотрудник Свердловского горсовета, за плечами которого было и публичное отречение от отца на страницах советской печати, и арест органами НКВД в 1937 г. (по обвинению в связи с троцкистами). И всё это неумолимо выводило уже на другую цепочку взрывоопасных для местной стабильности подробностей – полную недомолвок историю отношений Гоминьдана с Москвой (в целом) и Чан Кайши со Сталиным (в частности).

К подобным перспективам ни Гоминьдан, ни оппозиция готовы не были. И потому итогом поиска культурной идентичности стала мутация – первичным оказался не сам поиск, а процесс: на первый план вышли креативные инициативы, нестандартные пиаровские ходы и прочие малосущностные элементы (вроде изменений в календаре памятных дат, перемен в дизайне паспортов и поиске особого «тайваньского цвета» для брендирования острова), которые поддерживали градус внутренней дискуссии, но избавляли неокрепшую тайваньскую демократию от «перегрузки знаниями».

Этнические заморочки

«На Тайване фактически отсутствует единая позиция относительно того, что собой представляет государственное образование, руководство которого находится в Тайбэе, каковы его название и границы, кто его жители, к какому этносу принадлежат и на каком языке разговаривают (диалекте китайского или каком-то особом тайваньском). Представители различных политических сил, приходя к власти, интерпретируют эти вопросы по-разному, а их практическая политика сводится к тому, что при власти Гоминьдана упор делается на единство китайской нации, изучение истории, культуры и достижений всего Китая, в то время как при ДПП система образования ориентируется на изучение истории и культуры преимущественно Тайваня, связи с материком сокращаются, и вся государственная идеология строится на восприятии КНР как другой страны, а материковых китайцев – как другой нации. Жители же Тайваня могут выбрать для себя любую интерпретацию, и чаще всего она определяется политическими взглядами».

Эта пространная цитата из исследования Андрея Дикарёва «“Тайваньская нация”: от мифа к реальности», опубликованного пару лет назад, отражает сложившуюся на острове ситуацию достаточно точно, вот только последнее предложение в приведённом пассаже представляется не то чтобы неверным, а… недописанным. Вместо точки в конце последней фразы напрашивается продолжение: «Жители же Тайваня могут выбрать для себя любую интерпретацию, и чаще всего она определяется политическими взглядами» семьи, клана, общины и/или этнической группы, которые влияют на этот выбор. Если бы на самом деле на Тайване торжествовала свобода индивидуальных предпочтений, то главной движущей силой общественных процессов были бы настроения и эмоции атомизированных индивидов, в то время как на деле ключевой регулятор – «ячейки» социума, которые ориентируются не на политические полюса, а подчинены гравитации иного рода. В дискуссии о тайваньской идентичности это выводит на самый интересный и одновременно самый сложный сюжет – этнический.

В презентациях внешнему миру островные власти этот щепетильный нюанс стараются всячески обходить. Например, в последней версии брошюры «Знакомьтесь: Тайвань» (опубликованной местным МИД в 2021 г.) этнический состав населения острова представлен так: 95,4% китайцы (хань), 2,4% аборигенные народности и 2,2% новые иммигранты (их «значительный приток» в последние годы тайваньское ведомство объясняет как «результат смешанных браков» и настаивает, что «в настоящее время число новых иммигрантов составляет более 530 тысяч»). Однако в такую картинку решительно не верят прежде всего сами тайваньцы. В многочисленных научных работах, посвящённых проблеме, местные исследователи берут за основу положение о существовании на острове четырёх основных этнических групп: потомков выходцев из Фуцзяни (хокло) и переселенцев из Гуандуна (хакка), «людей из внешних провинций» (тех, кто прибыл с материка после 1945 г.) и аборигенных племён. В структуре населения они составляют (по усреднённой выкладке учёных), соответственно, 68%, 16%, 14% и 2% (результаты «смешанных браков» в расчёт не берутся совсем), и у каждой – свои традиции, историческая память, культурный код и язык.

В политизированной дискуссии о тайваньской идентичности эти подробности, подрывающие тезис об общих «китайских корнях», представители Гоминьдана стремились всячески обойти, а оппоненты из Партии прогресса и демократии – подчеркнуть. Но при столкновении позиций неизменно возникал клинч, который заставлял оппонентов искать компромисс. Похоже, в итоге он был найден, хотя и не слишком изящный: серьёзный анализ межэтнического напряжения, исторически существующего на острове в нескольких плоскостях, фактически подменён в официальной повестке дискурсом о перспективах формирования в будущем некоей «общей этничности нового типа», которая возникнет при разрешении «конфликта идентичностей» на уровне индивидов.

Такой концепт, однако, не объясняет кульбиты в настроениях электората, который голосует не в логике «конфликта идентичностей», а в рамках совершенно иной парадигмы. В ней нет биполярности, а трещины и разломы идут по всему внутреннему периметру: и выходцы из Фуцзяни не едины, и переселенцы из Гуандуна не монолитны, и перебравшиеся на Тайвань после 1945 г. «люди из внешних провинций», хоть и спаяны общей «перемещённой» судьбой, но вовсе не однородны (в этой среде существовали и существуют свои братства и землячества со своим внутренним кодексом, ритуалами и жёсткой дисциплиной).

Погружение в тонкости открывает пласты, вникать в которые тревожно – придётся вступать на зыбкую почву родоплеменных и клановых отношений с тяжёлым обременением в виде неписаных норм и правил сосуществования явных, полутайных и тайных структур, веками поддерживающих установленный в дремучие года порядок островного бытия. Но только с такой оптикой, как представляется, взгляд на тайваньскую идентичность получают глубину и объём. И становится очевидным, что процентное представительство отдельных групп в составе населения, как бы убедительно оно ни выглядело, на самом деле ни о чём не говорит – большинство, отражённое в цифрах, эфемерно, а суждения о том, что происходит в этническом котле, всегда обманчивы: внутри постоянно что-то бурлит, вариативность создания временных союзов (равно как и возникновение поводов для вражды) учёту не поддаётся.

И речь ведь не только о политике, но и об экономике.

По сути, всё это изначально семейный, клановый или групповой общинный бизнес, развившийся в полном соответствии с тайваньской исторической практикой, а вовсе не по прихоти властей, сделавших ставку на мелкое дробление экономических единиц. Распределение компетенций и размер ниши, которую каждая «ячейка» занимает, конъюнктурны, а вот положение обособленного анклава в этнической «карте местности» – постоянно.

Мелочь, казалось бы, но характерная: при обмене визитными карточками в Японии деловые люди обращают внимание прежде всего на принадлежность к фирме, а на Тайване предмет первоочередного интереса – фамильная предыстория. Объясняется просто: на острове не положение в бизнесе гарантирует надёжность партнёра, а происхождение и связь с традиционными институтами и глубинным социумом. Вопрос «ты чьих будешь?» в тайваньской версии всегда актуальнее вопроса «ты на кого работаешь?». И в контактах с той же Японией, к слову, эта особенность сыграла ключевую роль в выстраивании особых экономических отношений, которые развивались без участия официальных структур: именно по каналам старинных связей, налаженных не только в колониальную, но и в доколониальную эпоху, японские инвестиции и технологии сначала пришли на Тайвань, а затем через него (по линии кланов, братств и землячеств) – на материк.

Эта сторона тайваньской жизни никогда не регулировалась административными методами и оставалась вне политики, но на политику всегда влияла. Не только на острове – за его пределами тоже. Неформальные связи с разветвлённой «тайваньской сетью» помогли Сунь Ятсену пережить эпоху гонений (он боролся с цинским режимом и потому был поддержан тайваньскими структурами и в Макао, и в Токио, и даже в Лондоне, где островные братства сумели вытащить его из лап цинской охранки после похищения). В 1927 г. прописанные на Тайване ещё с XVII в. триады помогли и Чан Кайши, благословив свои шанхайские филиалы на активное участие в резне коммунистов, учинённой Гоминьданом (после высадки на остров, к слову, генералиссимус этой услуги не забыл – «белый террор» не затронул тайных обществ, с которыми Гоминьдан отношений не прерывал).

Каждая частица этнически пёстрого тайваньского глубинного мира множеством капилляров связана и с материком, и с диаспорами за рубежом. Юго-Восточная Азия, Океания, Северная Америка, Австралия и Новая Зеландия – в любом уголке неформальные тайваньские каналы исправно работают на благо общин, кланов и групп, объединённых традициями, родовыми связями и интересами, главный из которых – сохранение баланса, который был и остаётся основой общественного уклада. И есть ощущение, что именно этот фактор, а вовсе не контакты между Гоминьданом и Коммунистической партией Китая, внесёт решающий вклад в поиск «формулы будущего» для Тайваня.

Можно возразить: степень вовлечённости неофициальных структур в политико-экономические и социальные процессы на Тайване трудноуловима и наукой не описана – разве допустимо полагаться на неё в оценках? Намеренно не замечать явления – вот это недопустимо. Ведь многие необъяснимые формальной логикой события станут восприниматься иначе, если принять «тайваньскую матрёшку» за основу островной идентичности. Геополитика её упорно не признаёт и пишет для Тайваня свои сценарии, но итоговый баланс будут сводить всё же не посторонние игроки, а сами обитатели острова. Их сегодня 23 миллиона, и все они – часть неединого тайваньского целого. В чужом уравнении в расчёт не берутся, что печально: любой школьник знает, что с таким числом неизвестных задачка не решаема…

Источник Source