Я начну издалека. Вернее, из-за океана. В то время, как Россия заявляет о себе как о цивилизации, западный мир, конфликт с которым послужил толчком к попытке переосмысления роли России в мире, пытается забыть мрачные времена, когда он так себя называл.

Когда я в 1983 г. поступил в аспирантуру Техасского университета, единственным обязательным курсом на историческом факультете была история западной цивилизации. Так было практически во всех американских университетах. На моей первой после аспирантуры работе, в Северной Каролине, я читал два лекционных курса по истории западной цивилизации каждый семестр, сотням студентов. Стэнфордские студенты уже скандировали «Hey hey, ho ho, Western Culture’s got to go», и в каких-то журналах начали появляться статьи о том, что западную цивилизацию как понятие высосали из пальца в начале ХХ века. Но альтернативы не было: западная цивилизация считалась фундаментом гражданского воспитания и культурной идентичности и главным объектом обороны в холодной войне.

Прошло сорок лет. От курсов этих ничего не осталось, а словосочетание «западная цивилизация» исчезло из академической жизни и политической риторики, оставшись в виде стыдного воспоминания и точки отсчёта для новой революционной ортодоксии.

Самым популярным текстом среди преподавателей истории западной цивилизации была (во всех отношениях замечательная) книга Уильяма Макнилла «The Rise of the West» («Восхождение Запада»)[1], опубликованная в 1963 году. В этой книге «цивилизация» определяется как «крупнейшее сообщество, объединённое общим литературным каноном и представлениями о человеческом поведении, сформированными этим каноном». Для успешного функционирования такого сообщества нужны институты и профессионалы, которые этот канон хранят, поддерживают и интерпретируют. Если, в качестве эксперимента, применить это определение к хантингтоновскому списку основных мировых цивилизаций, получится, что китайская, японская, индийская и исламская – бесспорно цивилизации, африканская и латиноамериканская – бесспорно не цивилизации, православная – не вполне, а западная – в прошлом.

О каноне и бардах

Если начать с самого начала, с введением письменности некоторые тексты становятся каноническими или фундаментальными, в том числе священными в значении абсолютной истинности. Некоторые из них – записи избранных мест из устного репертуара: жреческие наставления, сценарии ритуалов, мифы происхождения, песни – и связанные с ними эпические, лирические и драматические традиции. Некоторые – священные или «классические» тексты, связанные с учителями и пророками, отвергшими или реформировавшими царящую ортодоксию: Конфуций, Будда, Сократ, Иисус, Мухаммед и другие. Самые крупные и продуктивные каноны, в том числе те, которые Макнилл называет цивилизационными, сочетают в одном пакете большое разнообразие жанров и значительно отличаются друг от друга по содержанию, объёму, составу кураторов, специфике чтения и т.д.

Христианство выросло из иудейского канона. Западная его часть рано выделилась в особый мир. В отличие от коптской, эфиопской, сирийской, грузинской, армянской и различных славянских церквей, проповедовавших христианство в местных переводах, римская церковь утвердила латынь в качестве единственного сакрального языка. Это привело к появлению oтносительно сплочённой наднациональной интеллектуальной элиты и относительно устойчивого канона, сочетавшего христианские тексты с греческими и римскими классиками, выстроенными вокруг Гомера и Вергилия. В политически раздробленном регионе то обстоятельство, что канон повествовал о чужом прошлом на языке, который не был ни для кого родным и (в отличие от санскрита, арабского и классического китайского) не претендовал на статус священного оригинала, было скорее преимуществом, чем недостатком.

Так или иначе, в течение тысячи лет христиане латинского обряда читали одни и те же книги (или слушали их в различных пересказах), то есть были, по Макниллу, цивилизацией аналогичной конфуцианской, индийской, персидской, исламской, еврейской, греко-римской и другим большим сообществам, объединённым священными текстами, унаследованными от устных традиций и учительских и пророческих откровений.

Были, а потом перестали. В XVI в. революция книгопечатания и совместные усилия гуманистов и протестантов подорвали позиции латинской Библии. Благодаря переводам Священного Писания западные европейцы наконец догнали армян и славян в деле сакрализации национальных языков. Примерно тогда же французский язык начал успешно конкурировать с латынью в сфере высокого искусства. Классицисты победили классиков, язык французского короля стал языком французской поэзии, а язык французской поэзии стал, по популярному выражению, «латынью современности».

Но латынь была нейтральным инструментом, а французский давал преимущество одному из конкурентов. Самую радикальную революцию в истории западного христианства совершили главные соперники Франции, объединившиеся в 1707 г. в Королевство Великой Британии.

Изобретение Макферсоном шотландского Гомера стало международной литературной сенсацией, источником вдохновения для гердеровской филологической революции и образцом для бесчисленных оссианских подражаний. Скандинавские саги, «Песнь о Роланде», «Песнь о моём Сиде», «Песнь о Нибелунгах» и «Беовульф» (среди прочих) извлечены из библиотек и произведены в ранг национальных сокровищ; «Слово о полку Игореве» вовремя найдено; некоторые рукописи более или менее искусно подделаны; устно бытовавшие сказания записаны и (в той или иной форме) опубликованы. В Финляндии врач по имени Элиас Лёнрот написал «Калевалу»; в Эстонии врач по имени Фридрих Кройцвальд – «Калевипоег» («Сын Калева»); в Латвии офицер русской армии по имени Андрей Пумпур – «Лачплесис». Все говорили от лица нации. «Калевала» содержала значительное число переработанных цитат из народных песен, «Калевипоег» незначительное, а в «Лачплесисе» их не было вовсе. Все три эпоса, и многие им подобные, лежат в основании национальных канонов и продолжают генерировать новые версии и интерпретации, став в некотором смысле фольклором.

Но большинство новых и обновлённых европейских наций последовали примеру Англии, канонизировав не текст, а писателя Нового времени, в величии равного своим творениям. Первым современным бардом стал бард первой современной нации. Канонизация Шекспира началась с научных изданий его сочинений в первом десятилетии XVIII в., проникла в школьное образование в 1720-е гг., въехала в виде бюста в Вестминстерское аббатство в 1741 г. и превратилась в полнокровное бардопоклонство в ходе экстравагантного Шекспировского юбилея 1769 г. – с речами, декламацией, пушечными салютами, звоном колоколов, открытием памятника и перетягиванием каната между двумя командами шекспировских героев. Три года спустя во Франции, по инициативе Вольтера, прошли первые мольеровские торжества.

В течение последующих полутора веков у большинства европейских наций появились свои собственные барды и породившие их (или порождённые ими) золотые века. Вернее, большинство европейцев стали членами наций, выбрав национальных поэтов и признав их своими спасителями. Итальянцы и грузины обратились к Средним векам, предпочтя Данте и Руставели. Испания, Португалия и Голландия стали нациями эпохи Возрождения (и канонизировали имперскую ностальгию), назвав Сервантеса, Камоэнса и Вондела. Но большинство должны были срочно создать национального поэта из подручного материала. Гёте и Шиллер в Германии, Андерсен в Дании, Бёрнс в Шотландии, Йонас Хадльгримссон в Исландии, Ботев в Болгарии, Маха в Чехии, Гвездослав в Словакии, а также Пушкин, Мицкевич, Петёфи, Эминеску и Шевченко были коронованы при жизни или вскоре после смерти. Некоторые поэты шли по пути Вергилия и сознательно старались стать Гомерами (или по пути Камоэнса и сознательно старались стать Вергилиями). Некоторые переводили с этой целью Гомера, Вергилия, Шекспира и других канонизованных бардов. Многим помогла романтическая репутация и ранняя, часто насильственная, смерть; все стали объектами культа до официальной канонизации. Почти во всех случаях официальная канонизация начиналась с открытия памятника и окончательно оформлялась в системе образования.

Главным исключением стали, как часто бывает, родоначальники и ранние фавориты. Франция замечательна тем, что ни один из кандидатов не одержал решающей победы. Большинство новых канонов было направлено против французской культурной гегемонии, романтизм противопоставлял себя французскому классицизму. Во Франции потребность в доморощенном Гомере не ощущалась столь остро. Отчасти по этой причине французская элита не смогла достичь консенсуса. Несмотря на пышные юбилеи и массовые кампании, Рабле так и не стал французским Сервантесом, Мольер – французским Шекспиром, а Гюго – французским Пушкиным. Политическая цена оказалась слишком высокой, а раскол внутри элиты – слишком глубоким. Французская революция ещё не кончилась.

А общеевропейская революция национализации – одновременно антифранцузская и антихристианская – в основном завершилась к началу ХХ века. Бывшие западные христиане перестали читать одни и те же книги (английский термин Christendom, т.е. «христианский мир», вышел из употребления еще в XVIII в., на смену ему пришла «Европа» с размытыми восточными границами).

И тут мы наконец возвращаемся в Россию. Православный мир не был цивилизацией в макнилловском смысле. Не было общего языка, общей, циркулирующей по всему культурному пространству элиты, учебных заведений, распространявших и воспроизводивших общую книжность. То есть можно предположить, что существовала единая христианская цивилизация, состоявшая из относительно сплочённой латинской части, со значительным греко-римским элементом в сфере элитного образования, и неоднородной православной части, разделённой на национальные автокефальные единицы. Но, наверное, проще и последовательнее сказать, что существовала единая латинская – или, если угодно, европейская – цивилизация и различные слабо связанные между собой православные культуры, примыкавшие к этой цивилизации в качестве дальних, и иногда бедных, родственников.

Революция национализации радикально изменила ситуацию, положив конец одновременно единству латинского мира и расколу европейского христианства на две неравные единицы. Культы Шевченко, Эминеску и Руставели структурно и функционально аналогичны культам Гёте, Сервантеса и Шекспира. Памятники Пушкину в Москве и Камоэнсу в Лиссабоне были открыты одновременно, в июне 1880 года. И в той и в другой церемонии участвовали тысячи правоверных читателей. И тот и другой универсален, потому что национален, и национален, потому что универсален. И тот и другой создали национальный литературный язык и выстроили вокруг себя национальный золотой век. И тот и другой почитаемы в школе и дома, официально и интимно.

Возникла новая европейская цивилизация от Лиссабона до Владивостока (который, кстати, получил статус города в том же 1880 г.) и, благодаря росту колоний европейских поселенцев, от Сан-Франциско и Буэнос-Айреса до Кейптауна и Мельбурна. Цивилизация хлипкая и тонкослойная, не чета китайской, индийской или бывшей латинской, но, по облегчённому варианту нашего определения, цивилизация. Общего языка не было (существовали региональные статусные языки, в первую очередь французский, немецкий и английский), но были общие, обязательные в элитной среде тексты и мощная индустрия перевода – в основном с тех же высокостатусных языков. Роль скреп играли национальные писатели крупнейших европейских государств, некоторые другие тексты из тех же пантеонов и разрозненные остатки греко-римского канона. Но скрепы эти, в отличие от христианских, ограничивались подготовкой элит. На уровне школьного образования общих текстов почти не осталось.

Под имперской шапкой росло неравенство: англичане, которые в 1880 г. правили морями, убедили всех остальных, что их бард – самый универсальный, a потому обязательный к употреблению; словенцы построили свою высокую культуру на культе национального поэта Прешерена, но за пределами Словении мало кто когда-либо о нём слышал.

За одним любопытным исключением: все остальные крупные европейские державы представлены в общем элитном дивизионе своими национальными поэтами: Шекспиром, Данте, Гёте и Сервантесом (причём испанцы выбрали Сервантеса очень поздно и после долгих сомнений, лишь в начале ХХ в. и в значительной степени под влиянием его популярности в Англии и Германии). Россия представлена Толстым, Достоевским и Чеховым. Пушкин не просто наше всё, Пушкин только наш и более ничей. Отчего мы любим его тем более искренне и нежно.

И тут надо вспомнить о государстве. Россия плохо умещалась в Европе отчасти из-за своего нелатинского субстрата и экзотического внешнего вида, но в первую очередь благодаря своему размеру, военной мощи и, после прихода к власти большевиков, своей мессианской антикапиталистической и антиимпериалистической (т.е. антиевропейской) идеологии. При этом в цивилизационном смысле никакой революции не произошло. Советская система образования, после недолгого периода шатаний и колебаний, была построена на культе классической русской литературы с Пушкиным во главе, советских писателей призывали следовать лучшим образцам европейского канона, советские люди читали не меньше переводных европейских книг, чем русских (и совсем мало советских), а новая советская (в значительной степени еврейская) интеллигенция как могла имитировала старую русскую и не мыслила себя вне панъевропейского культурного поля – как бы она ни относилась к нему идеологически. Государство и цивилизация смотрели в разные стороны.

Американская миссия

Тем временем на другом конце света (и другом полюсе европейской цивилизации) выросло ещё одно мессианское государство со сложным отношением к Европе. Несколько маленьких колоний Британской империи превратились сначала в континентальную империю, потом в колониальную империю, потом в имперское ядро всего бывшего латинского христианства и, наконец, в лидера «свободного мира» – то есть всего мира за временным исключением Советского Союза и его сателлитов. Но если СССР был одновременно политически мессианским и глубоко национальным (причём для большинства населявших его народов, каждый со своим Шевченко, Руставели, Райнисом и Манасом), то Соединённые Штаты были политически мессианскими – и точка.

США импортировали некоторые элементы бардопоклонства бывшей метрополии (в театре и, к концу XIX в., в школьной программе) и предприняли несколько попыток создать собственный канон («Песнь о Гайавате» Лонгфелло написана в размере «Калевалы», и некоторые авторитеты активно лоббировали канонизацию Марка Твена, в первую очередь сам Марк Твен), но единственные подлинно сакральные тексты, образующие фундамент национальной культуры, – политические. Так же устроены другие колонии европейских поселенцев (хотя в некоторых странах Латинской Америки растёт роль литературного канона), но мало что может сравниться с американским культом Конституции и Декларации независимости.

Американские университеты отказались от христианско-классического канона примерно тогда же, когда европейцы, но вместо того, чтобы заменить его литературным пантеоном (нетрудно представить себе Лонгфелло в роли Пушкина, а Марка Твена и Мелвилла в роли Толстого и Достоевского), они учредили курсы по истории западной цивилизации (понимаемой как предыстория американского либерализма) и списки рекомендованной литературы, в которые входили Библия Короля Якова, отдельные греческие и римские тексты в переводе, классика европейской философии начиная с Платона и избранные места из крупнейших европейских пантеонов. В подавляющем большинстве таких списков американской литературы не было совсем.

После Второй мировой войны СССР и США образовали два геополитических и идеологических полюса, но остались в рамках одной, пусть сильно размытой, цивилизации. Но если в Советском Союзе царило сочетание национального и общеевропейского (в т.ч. американского) канона, то в США и Западной Европе исподволь началась ещё одна смена вех. После культурной революции и деколонизации 1960-x гг. и победы романтического, антилиберального мультикультурализма в 1980-е и 1990-е гг. как западноевропейские национальные пантеоны, так и трансатлантические программы по изучению западной цивилизации начали постепенно размываться и подвергаться сомнению, осуждению и осмеянию. После распада Советского Союза и конца холодной войны на смену «свободному миру» пришла универсальная идеология прав человека, то есть распространение американского (изначально протестантского) либерализма на всё человечество. Но и она царила недолго. На смену ей пришла новая антилиберальная ортодоксия, которая ставит коллективные идентичности выше индивидуальных, выстраивает их в сложные «интерсекциональные» иерархии и выступает за неравенство возможностей (equity, в отличие от equality) во имя инклюзивности, понимаемой как вытеснение наследников эксплуататоров.

Империя без цивилизации

Сегодняшний Запад пребывает в состоянии некоторого недоумения. И если бы не Россия, находился бы в полной растерянности. С одной стороны, он называет себя международным сообществом, соразмерным всему человечеству, а с другой – представляет собой военный и экономический союз, направленный против тех, кто по малопонятным причинам против него. В отношениях с окружающим миром он неизменно выступает в роли армии света, противостоящей силам зла, а у себя дома (в школьных учебниках, университетских семинарах и всё чаще в массмедиа) он – злодей, нуждающийся в бесконечном покаянии. И только присутствие сил тьмы (на этот раз в форме «автократий», пришедших на смену миру рабства, империи зла и оси зло/международный терроризм) позволяет Западу сохранять под одной крышей два чуждых друг другу мира: англо-американский и западноевропейский космополитизм (в рамках которого идеология национального государства этнических шведов или немцев строго табуирована) и восточноевропейский этнонационализм (согласно которому «Эстония для эстонцев» – основополагающий принцип политической и социальной жизни). При этом западная часть Запада тоже разделена на две части, поскольку табу на этнонационализм относится только к титульной нации. Делегитимация традиционного центра (в том числе национальных пантеонов, сакральных политических текстов и того, что осталось от общезападного литературного канона) сопровождается интенсивным продвижением этнической солидарности внутренних меньшинств и вновь прибывающих мигрантов.

Всё это очень похоже на Советский Союз 1920-х гг.: коренизация в отношении ранее угнетённых народов и денационализация русского ядра империи. «Великодержавный шовинизм» преодолевался при помощи самодисциплины и пролетаризации; национализм угнетённых – при помощи национального строительства со стороны государства. Но в советском случае эта политика была чисто инструментальной и декларировалась как временная. Национализм считался формой (и отчасти иллюзией). Уступки национальной форме должны были привести к росту социалистического содержания вплоть до полного отмирания наций и государства при коммунизме. На Западе сто лет спустя сочетание сакрального национализма окраин и запретного национализма ядра не встроено ни в какую внятную идеологию будущего братства и ограничивается самоочищением и институциональным ограничением носителей унаследованных привилегий. Униженных и оскорблённых нельзя полностью восстановить в правах, а грешникам нет искупления.

В этом контексте чрезвычайно продуктивной оказалась победившая в Германии идеология национальной вины, построенная на сочетании христианской и фрейдистской исповедальности. Впервые в истории общества ритуально объединяются, не празднуя победы и оплакивая поражения, а любуясь на себя в зеркале коллективного раскаяния. И одновременно ритуально разъединяются, отказывая себе в общем прошлом и подразделяя граждан на группы, имеющие и не имеющие права на племенную солидарность. (И одновременно, тоже впервые в истории, деконструируют деление человечества на мужчин и женщин.) Глобализация требует жертв. Вернее, глобализация требует победы коллективного Запада и одновременно создания – на месте коллективного Запада – автономных, взаимозаменяемых, самоконструирующихся индивидов, окружённых солидарными сообществами бывших угнетённых с неясными перспективами.

Итак, рукописные священные тексты аграрных монархий сменились печатными литературными канонами национальных государств и сакральными легально-политическими текстами колоний поселенцев, а те, в свою очередь, цифровыми технологиями, не привязанными к определённым ограниченным сообществам. Жители западных метрополий перестали быть «людьми Писания» (как это называется в Коране).

Самобытное государство и общая цивилизация

Тем временем главные идеологические оппоненты Запада – Китай, Иран, Индия и Ислам – остаются чрезвычайно сплочёнными в макнилловском смысле цивилизациями, спаянными книгами, которые члены этих сообществ продолжают читать в школе и дома. При этом существенно, что на Западе эти тексты в круг школьного чтения не входят. Глобализация означает включение голосов внутренних меньшинств и иммигрантов, но не образцов других цивилизационных канонов. Ни «Рамаяна», ни «Анaлекты», ни Коран, ни «Шахнаме», ни вьетнамская «Поэма о Киеу» в списки рекомендованной в школах литературы не входят. Глобализация глубоко провинциальна.

Что касается России, то русский литературный канон без труда победил марксизм и по всем признакам отлично себя чувствует. В соревновании с «Евгением Онегиным» у Маркса и Ленина не было никаких шансов, и к началу 1930-х гг. советская система образования этот факт осознала и больше не оспаривала. В этом – каноническом – смысле Россия больше всех похожа на восточноевропейские этнократии. Но Россия (единственное не мононациональное посткоммунистическое государство) шире русского канона. Многонациональная Россия в отсутствие общих для всех народов сакральных текстов – не цивилизация по нашему определению. Не цивилизация она и в другом, гораздо более существенном, смысле. Значительная часть русской элиты считает Россию – и если не Россию, то себя саму – частью европейской цивилизации или (что то же самое) «цивилизованного мира». В этой интерпретации Россия – культура внутри более крупного сообщества, т.е. по определению не цивилизация.

Проблема – и, если угодно, трагедия – не в том, что в стране есть либералы-западники, от которых можно избавиться. Проблема в том, что Россия не просто триста и более лет жила с оглядкой на Европу. Россия триста и более лет жила общей с Европой интеллектуальной и духовной жизнью. Запад может, пусть с трудом, отменить Россию. Россия безнадежно осиротеет без Гамлета, Дон Кихота, Д’Артаньяна. Запад может, пусть с трудом, отменить сам себя, одновременно завоёвывая мир и каясь в своей греховности. Россия не может и, насколько можно судить, не хочет отменять ни себя, ни Запад. Под Россией нет толщи автономного цивилизационного развития, как у Китая, Индии и Персии, нет стройности, цельности и целенаправленности Ислама. Над Россией не голубое небо, как у Поднебесной, а общий с Европой цивилизационный зонтик. России легче сказать, что она защищает Европу от неё самой, чем сказать, что она больше не Европа.

Фёдор Михайлович Достоевский писал в январе 1877 г.: «Все на нас в Европе смотрят с насмешкой, а на лучших и бесспорно умных русских в Европе смотрят с высокомерным снисхождением. Не спасала их от этого высокомерного снисхождения даже и самая эмиграция из России, то есть уже политическая эмиграция и полнейшее от России отречение. Не хотели европейцы нас почесть за своих ни за что, ни за какие жертвы и ни в каком случае: Grattez, дескать, lе russe et vous verrez le tartare, и так и доселе. Мы у них в пословицу вошли. И чем больше мы им в угоду презирали нашу национальность, тем более они презирали нас самих…

А между тем нам от Европы никак нельзя отказаться. Европа нам второе отечество – я первый страстно исповедую это и всегда исповедовал. Европа нам почти так же всем дорога, как Россия; в ней всё Афетово племя, а наша идея – объединение всех наций этого племени, и даже дальше, гораздо дальше, до Сима и Хама. Как же быть?»[2]

Источник Source