По мере того как Соединённые Штаты приближаются к выборам 2024 г., в их политике обнажаются старые и новые конфликты, постепенно разъедающие фундамент привычного внутреннего порядка. Это заставляет задуматься не только о качестве американской внешней политики, но и о том, каким государством США являются как актор международных отношений – обновляющимся или безнадёжно больным?

Новое генеральное сражение

Последние несколько месяцев стали урожайными на знаковые события в американской политической жизни. О намерении выдвинуться в президенты заявили оба главных участника гонки-2020. Лидер республиканского электората Дональд Трамп сообщил об этом вскоре после выборов в Конгресс, в целом не изменивших баланса сил в американской политике. Действующий президент Джо Байден огласил своё решение в апреле. Таким образом, американскую президентскую кампанию можно считать официально запущенной.

Обстоятельства её начала подтверждают кризис американской политики. Достаточно раннее выдвижение действующего президента можно считать нормой – например, Барак Обама также заявился на второй срок в апреле 2011 г., практически за год до праймериз. Для оппозиционных кандидатов сверхраннее выдвижение не характерно – фальстарт чреват тем, что кандидат растеряет вес и привлекательность. Объявив о вступлении в гонку ещё осенью 2022 г., Трамп фактически поставил себя на уровень действующего президента, чьё выдвижение и поддержка партии должны быть чем-то само собой разумеющимся. Страна, таким образом, имеет как бы двух президентов, демократа и республиканца, причём оба позиционируют друг друга как антипод противника.

Одни и те же борющиеся за власть люди, старение не желающих уходить высших политических функционеров и отсутствие каких-либо структурных реформ – всё это вызывало фрустрацию общества и на прошлых выборах[1]. Отсутствие зримого обновления элит привычно для стран Латинской Америки или даже некоторых европейских стран, но не для Соединённых Штатов, живущих двух- и четырёхлетними политическими циклами. Соответственно, растёт число тех, кто выступает за глубокие изменения системы политического управления[2]. Большинство избирателей в обоих лагерях не испытывает энтузиазма от выдвижения старых кандидатов[3].

Для элит, политического класса и самой политической системы противостояние окончательно приняло экзистенциальный характер. Это отражается и в новых, не характерных ранее для американской политики деталях, важнейшая из которых – запуск уголовных процессов против одного из кандидатов. Преследование Дональда Трампа – первое в истории США в отношении экс-президента – вызвало волну дискуссий относительно того, куда движется американская политика.

Есть две основные теоретические интерпретации. Первая – более привычная для сложившихся в политической науке представлений: наблюдаемые события являются очередным цикличным кризисом партийной системы, которых в истории было уже несколько[4]. Правда, в отличие от предыдущих циклов она очень болезненная и затянутая. Второй взгляд: происходит кризис самого американского государства. Он более приятен для многих российских интеллектуалов и руководителей[5], так как проворачивает колесо истории в обратную сторону – мы вновь в состоянии конфронтации, но теперь неизлечимо болен уже наш оппонент. Какой взгляд ближе к истине?

Длящееся уже больше шести лет преследование Трампа самой своей системностью заставляет думать, что Америка работает как слаженный иммунный механизм: вирус обнаружен, изолирован и теперь стремительно ликвидируется.

Отцы-основатели строили систему как тираноборческую, руководствуясь аристотелевскими представлениями о политическом. В этой системе координат главной угрозой республике являлась фигура политика-популиста, способного увлечь толпу и, пользуясь её страстями, установить единоличную тиранию. Для рождённых республикой США это сродни концу государства как такового. Поэтому неудивительно, что беспощадное и иногда сомнительное с точки зрения тех же республиканских норм перемалывание Трампа и самого феномена трампизма воспринимается многими как признак высокой эффективности политической системы, а не её дисфункция. «Детрампизацию» Америки можно разделить на три этапа или три больших институциональных зажима.

Первый – институциональное ограничение возможностей Трампа как-либо воздействовать на систему в период его правления. Эту борьбу заинтересованные наблюдатели лицезрели в течение четырёх лет его пребывания в Белом доме. Трамп оказался обложен со всех сторон как формальными (прежде всего в виде процедурных и законодательных ограничений – к последнему относится, например, и законодательное оформление санкций), так и неформальными институтами. Наиболее ярким является воспетая в американской прессе подрывная деятельность так называемого «глубинного государства». По сути – децентрализованное сопротивление бюрократии, подчиняющейся не только формальной власти главы государства, но и неформальным нормам и ценностям политической, если не сказать корпоративной культуры. Всё это связало руки потенциальному тирану.

Второй – исторжение Трампа из власти. Формально это сделано в 2020–2021 гг. в результате выборов, которые нескрываемо подавались демократами как «отмена» 2016 г. и реставрация «старого порядка». Неформально Трампа попытались оттеснить и от влияния, которое давала ему популярность среди избирателей его партии. Системе было важно, чтобы, лишившись конституционной должности президента, он не обрёл внеконституционный статус лидера оппозиции. Этому, казалось, способствовали сами обстоятельства его ухода – штурм Капитолия, предпринятый трампистами 6 января 2021 г., создал рамки для политической изоляции Трампа, его дискредитации в глазах большинства. Когда же выяснилось, что слухи о политической смерти последнего преувеличены, на вооружение взяли другую тактику. Пользуясь тем, что в главных американских партиях отсутствует уставное лидерство, республиканская партийная машина начала создавать альтернативный центр силы. Им стал хорошо проявивший себя на губернаторских выборах Рон Десантис. Впрочем, возможно появление и новых лиц.

Включение судебно-силовой системы можно считать третьим зажимом – личное уголовное преследование, то есть уничтожение Трампа как индивидуального политического субъекта на уровне поражения в базовых гражданских правах (вплоть до лишения свободы). Попытки инициировать уголовное преследование предпринимались и в период президентства на уровне обвинений в нарушениях в ходе предвыборной кампании, связей с Россией, а затем и после январских событий 2021 года. Однако политические обвинения лишь увеличивали популярность Трампа, оставаясь труднодоказуемыми. Поэтому в последние годы вокруг Трампа сформировалась целая сеть вялотекущих чисто уголовных разбирательств, каждое из которых способно перерасти в судебный процесс.

Цепь событий складывается в картину силового прессинга по лекалам российских девяностых. Впрочем, эта стройная и понятная российскому наблюдателю схема хотя и имеет основания, но чрезмерно упрощает картину. Американская правоохранительная и судебная машина по-легистски скучна, процедурно громоздка и избыточно щепетильна – процесс конкурентен, а у Трампа достаточно средств для найма лучших адвокатов. Всё это подразумевает, что каток надо запускать за многие месяцы до предъявления обвинений. Плетущаяся вокруг Трампа паутина процессов состоит из достаточно самостоятельных и независимых друг от друга нитей. Обыски в «Мар-а-Ларго» проводило ФБР, а дело о подкупе модели ведёт окружная прокуратура Манхэттена – структуры друг от друга столь же удалённые, сколь Басманный суд от Гаагского трибунала. В американских реалиях трудно представить себе кукловода, который мог бы филигранно дирижировать одновременно и тем, и другим. Политическая роль истеблишмента (или более узко – администрации) скорее заключалась в своевременной политической санкции на активные действия (переход от следствия к обвинению), а не в заказе на конкретное уголовное дело. Это делает давление на Трампа в рамках уголовного преследования системно-институциональным, а не просто локальным – на него последовательно и по всем направлениям воздействует вся система, а не её отдельная властная часть. Что, опять же, вписывается в картину борющегося с вирусом организма.

Для самого Трампа это борьба уже не столько за власть, сколько за выживание. Возможно, его решимость во что бы то ни стало идти на выборы определялась соображениями неотвратимости массированного давления, в том числе уголовного. Оно вряд ли остановится, пока не будет достигнута одна из целей: либо полное политическое уничтожение чужеродного для системы элемента, либо формирование условий, в которых он не будет опасен. Последнее возможно, например, если Трамп не сумеет пройти праймериз – в таком случае даже при сохранении политической активности его огонь вскоре угаснет, в том числе в силу возраста. В условиях, когда почти вся система работает на маргинализацию и изоляцию Трампа, это представляется вероятным.

Единственное, что способно остановить каток – повышение издержек для системы до такого уровня, когда дальнейшее наращивание прессинга будет опасно уже для неё самой. Однако кажется, что американская система просто перестала считаться с издержками. И это начинает превращать организованное тираноборчество в саморазрушительный процесс.

Интерпретация 1: перезагрузка системы

Почему система готова идти на столь радикальное повышение ставок в попытке довести «детрампизацию» до конца и какую форму она может принять в случае успеха?

Трамп – далеко не первый страдалец (в перспективе возможно и сиделец) американской демократии. Она и раньше вполне эффективно зажимала и изолировала нарушителей спокойствия, имеющих потенциал к дестабилизации. Американская система сумела эффективно амортизировать политические амбиции таких ярких деятелей, как Джозеф Маккарти и Барри Голдуотер – оба в конечном счёте получили ярлыки радикалов и подверглись остракизму. Не ново и уголовное преследование. Так, в тюрьму по обвинению в шпионаже попал лидер американских социалистов Юджин Дебс, примерно тогда же практика тюремного заключения использовалась и против активных феминисток (сегодня это даже страшно представить). Около тридцати раз повергался аресту почитаемый ныне всеми Мартин Лютер Кинг.

За каждой такой личностью стоит определённый социальный процесс, который система опознала как потенциально деструктивный. Через массированное институциональное давление на символизирующих этот тренд политиков она купировала опасные тенденции. Иногда, впрочем, как в случае с Мартином Лютером Кингом и стоящим за ним движением расовой эмансипации, это не получалось. Тогда процесс объявлялся прогрессом, и система перестраивалась.

Трамп популист, потому что он действует и выглядит как популист, а значит, идентифицируется как наивысшая угроза республике – потенциальный тиран. Оказывая на него давление, система теоретически как бы проверяет правильность своего суждения: если издержки от слома и уничтожения возникшей политической силы слишком велики, значит, процесс является не чуждым, а качественно новым и интегрируемым.

Пока система пытается интегрировать в себя трампизм без самообновления. В немалой степени с этим связано появление на сцене такого персонажа, как Рон Десантис – «мейнстримного Трампа». Его функция – «приклеить» к себе электорат Трампа после извлечения последнего из политических процессов тем или иным способом, например (отличный сценарий), если тот проиграет на праймериз. На худой конец, сойдёт и тюремное заключение – тогда Десантис сможет объявить себя наследником и борцом за справедливое освобождение патрона. Впрочем, у мейнстрима достаточно поводов полагать, что на этом поприще Десантис не проявит избыточной рьяности и не станет фактором деструкции системы. Напротив, начнёт работать на её сохранение в привычном виде.

Десантис сравнительно молод (44 года), прекрасно образован (Йель и Гарвард), служил в армии (военный юрист) и обладает немалым политическим опытом: избирался в палату представителей, а с 2019 г. занимает должность губернатора Флориды. Десантис – губернатор «трамповского призыва», сделавший карьеру на волне правого популизма конца 2010-х гг., быстро включившись в процесс «трампификации» Республиканской партии. Будучи членом палаты представителей, он был одним из самых ожесточённых защитников президента и лидера своей партии, критикуя расследование спецпрокурора Мюллера и требуя суда над лидерами демократов. На пост губернатора избирался под трамповскими лозунгами, адаптированными, впрочем, под местные реалии. На губернаторском посту отличился подчёркнуто либеральным отношением к антипандемийным мерам, вполне следуя духу администрации и президента. Поэтому на выборах он может позиционировать себя как верного соратника Трампа, выразителя его идей и повестки[6], что вполне сыграло в его губернаторской выборной кампании. Десантис в силу бэкграунда близок и понятен традиционным республиканским элитам и, как подтвердили выборы, мил умеренному, более центристскому избирателю. Последний – в этом нас убеждают многие комментаторы – устал от революций и радикализации и склоняется к поддержке более традиционных кандидатов. Десантис кажется абсолютно приемлемым для нынешнего политического мейнстрима, включая и демократов. Условно на выборах 2012 г. он был бы в каких-то вопросах чуть правее Митта Ромни и уж точно гораздо ближе к центру, чем Рик Санторум или Тед Круз.

Вероятно, ключевым ресурсом Десантиса является его короткая политическая биография. Он избрался в Конгресс только в 2018 г., а уже в 2020-м сумел получить пост губернатора Флориды. За четыре года он успел врасти в высшие политические круги США, но не создал себе антирепутации. В каком-то смысле Десантис – это Владимир Путин образца 2000 г.: о нём известно не так много, но то, что известно, скорее внушает оптимизм.

Республиканский мейнстрим кое-чего добился. Трамп изрядно просел по лояльности республиканских избирателей. В соответствии с опросами Pew Research Center[7] по сравнению с 2020 г. он потерял почти 20% тех, кто относился к нему «хорошо» или «очень хорошо». Впрочем, 60% республиканцев по-прежнему относятся к своему кумиру позитивно, а промежуточные опросы дают однозначную картину полного доминирования Трампа над другими потенциальными кандидатами-республиканцами[8].

Возможно, к праймериз «великая старая партия» выкатит целое меню кандидатов, каждый из которых будет прямо или подспудно доказывать, что он лучше, чем Трамп. Создаётся даже впечатление, что правящие ныне демократы не прочь отдать Белый дом достойному республиканскому кандидату. Выдвижение Байдена, принимая во внимание его здоровье и невысокие рейтинги[9], можно считать техническим поражением, если не заказным матчем в том случае, если ему будет противостоять просто вменяемый и сравнительно молодой кандидат с поддержкой одной из партийных машин. Единственный кандидат, против которого Байден при его проблемах мог бы теоретически выстоять – это как раз Трамп, потому что последний окажется в положении «кто угодно, только не он». Однако для системы новое противостояние Байден – Трамп в 2024 г. чревато ещё большим дефицитом легитимности вне зависимости от партийной принадлежности кандидата. Об этом говорят уже хотя бы неожиданно высокие рейтинги Роберта Кеннеди – очередного подражателя Трампу, но уже в демократическом лагере[10].

Наращивание давления на Трампа по всем направлениям является частью естественного поведения политической системы, сконструированной так, чтобы не допустить до власти подобных политиков.

Интерпретация 2: саморазрушение государства

Описанная выше сценарная модель не учитывает одного значимого момента – масштаба социального тренда, который системе приходится переваривать и абсорбировать. Шесть лет массированного давления не привели пока к искомому результату. Вокруг Трампа сохраняется устойчивый и обширный электорат, включая крупных институциональных доноров. Выходные, последовавшие за объявлением о начале первого уголовного процесса, стали самыми успешными с точки зрения привлечения средств на кампанию – предвыборные фонды пополнились семью миллионами долларов. Это говорит о верности предположения, которое высказывалось в том числе и автором этих строк[11], – трампизм представляет собой гораздо более сложный и пока не до конца оценённый феномен, по своей социальной силе соразмерный, например, с движением эмансипации 1960-х или скорее даже левым трендом 1930-х годов.

Популистский фасад и отсутствие чётких идеологических установок (последнее присуще масштабным социальным движениям) не должны дезориентировать. Мир постмодерна вообще характеризуется отсутствием монолитных и внутренне логичных идеологических форм и платформ. Чертой, которая может характеризовать трампизм как однородное если не по взглядам, то по общей логике движение, является неприятие идеологем новых левых и предлагаемого ими уклада жизни – как социального, так и экономического. Попытки сформулировать это неприятие открыто, в виде доктрины или политической программы, блокируются – критики-интеллектуалы вроде Патрика Бьюкенена и ресурсы, подобные Breitbart News, последовательно маргинализировались. Непоследовательная и часто несуразная риторика Трампа стала единственно возможным политическим языком выражения несогласия с направлением, в которое эволюционировал американский мейнстрим.

По сути, Трамп стал выразителем движения дискриминируемого большинства, которое должно было возникнуть в условиях растущей мозаичности американского общества. За этим выражаемым Трампом гулом большинства можно расслышать нечто большее – стон модернистского государства, чьи базовые институты прямо или косвенно разъедаются и перекраиваются новыми трендами. А между тем созданный отцами-основателями республиканский порядок – это и есть настоящий модерн, неотделимый от критикуемых и деконструируемых сегодня институтов. Он весьма консервативен в своей основе, потому на фоне полевения последних лет Трамп начал позиционировать себя как защитника республиканского строя – парадокс, учитывая все описанные выше обстоятельства.

В этом контексте попытка системы изжить Трампа не укрепляет республиканский политический порядок. Напротив – приводит к эрозии и создаёт предпосылки для трансформации государства во что-то другое. Так, агрессивный политический нажим на Трампа во время его правления привёл к деградации активно участвовавшей в этом процессе «четвёртой власти». В результате важнейшая институциональная опора системы изрядно прохудилась. По данным фонда Гэллапа[12], в 2022 г. доверяли телевидению лишь 11% населения, газетам – 16% (в 2016 г. показатели составляли 21 и 20 соответственно, а в 1993 г. – 46 и 31). Неудивительно, что в условиях тотального недоверия к СМИ распространяется беспрецедентное количество конспирологических теорий. Такой низкий уровень доверия к общепринятым источникам информации характерен для многих стран Латинской Америки.

Процесс исторжения Трампа из власти в 2020–2021 гг. нанёс ряду других американских государственных институтов ещё больший ущерб. Общественно-политическая консолидация для победы на выборах требовала мощного стимула – и система дала возможность левому краю радикализоваться так, как это не было бы возможно в иных обстоятельствах. Пожар движения BLM, разожжённый аккурат за несколько месяцев перед выборами, использовался на всех уровнях, чтобы направить гнев на Трампа и создать мощную платформу электоральной поддержки. Движение в сторону дальнейшей эмансипации имело объективные предпосылки и социальную логику, потому контролировать его было попросту невозможно. Выпущенный из бутылки джинн обрёл самостоятельную жизнь.

Волна обернулась цунами и под горячую руку вновь попали базовые институты американского государства. В силу эмоционального фона BLM приобрело характер, по сути, революционного движения, что на каком-то этапе поддерживалось системой – революционный, значит, тираноборческий. В результате политическая культура взаимного уважения мнений, дискуссии и поиска компромисса оказалась смята и изрядно деформирована в угоду новым штампам. Ненавидевшие друг друга, но считавшие необходимым дать слово оппоненту, Джефферсон и Гамильтон, вероятно, очень удивились бы, узнай они, что в американской республике XXI в. можно добиться правоты с помощью простой культуры отмены. Технократическая задача «заткнуть Трампа» привела к повсеместному ужесточению неформализованной цензуры.

Попытка «зажать» Трампа начала сотрясать даже сами основы основ американского государства – исторический миф, на котором оно базируется. Вопрос о том, может ли группа рабовладельцев и расистов считаться отцами американской нации, стал одним из центральных в сегодняшних дискуссиях о морально-этической переоценке исторических событий. Трамп бросился защищать отцов-основателей, но оттого лишь сильнее подставил их под огонь. С трибуны первой конференции Белого дома (White House Conference) по американской истории, спешно собранной в сентябре 2020 г., он заявлял, что «леваки исказили и осквернили американскую историю обманом, фальсификациями и ложью», и подверг резкой критике господствующую сегодня во многих исторических исследованиях критическую расовую теорию[13]. В ответ Трамп и его администрация получили отповедь от Американской исторической ассоциации[14], заявившей, что не разделяет президентских «некомпетентных взглядов на историю». «Прошлые поколения историков способствовали созданию мифического взгляда на историю США. В этом традиционном нарративе не нашлось места для важных тем, которые сегодня признаются центральными для понимания прошлого нашей нации», – говорилось в заявлении, его авторы продемонстрировали чёткое намерение продолжить пересмотр традиционных представлений об американской истории. Хотя большинство американцев склонно считать отцов-основателей героями, растёт процент тех (в предложенном опросе – 15%), кто полагает их злодеями и относится негативно[15]. Среди последних особенно преобладает молодёжь, что уже заставляет часть американской интеллектуальной элиты бить в набат – с падением авторитета основателей размывается идейная основа самого государства[16].

Зажимаемые со всех сторон на выборах 2020 г. Трамп и его сторонники пытались ударить в ответ и тоже пошатнули государственный базис. Отказ признавать результаты выборов сам по себе уже серьёзный вызов для двухвековой политической традиции капитуляции проигравшего лагеря. Создан неприятный прецедент. Теперь проигравшая сторона теоретически может и не делиться своей легитимностью с победителем. Интересно взглянуть, как этой возможностью воспользуются политики следующего поколения через 4–8–12 лет. Если такие прецеденты будут возникать в будущем, американская система продолжит сдвигаться в сторону более хаотичной латиноамериканской политики.

Выдвинутые Трампом обвинения в фальсификациях вызвали, пожалуй, самую масштабную дискуссию о легитимности избирательной системы и производимых ею результатов со времён скандальных выборов 1824 года. Здесь, впрочем, запас прочности всё ещё очень велик. Данные того же Гэллапа[17] дают тревожную, хотя и не апокалиптическую картину снижения общественного доверия к выборам – в 2022 г. ей в целом доверяли 59%, а абсолютно доверяли 19% респондентов. Это значительно меньше, чем несколькими годами ранее, но не беспрецедентно. Например, в 2008 г. полное доверие к результатам выборов испытывали только 18%, а в целом довериться готовы были всё те же 59% респондентов. Правда, американские социологи зафиксировали колоссальное разделение в отношении к данной проблеме со стороны разных партий. Если демократы доверяют результатам последних выборов 2022 г. почти полностью (85% респондентов), среди республиканцев показатель в два раза ниже (40%). Такой разрыв в оценке функционирования базового института демократии – тревожная тенденция.

Само по себе уголовное дело против экс-президента уже важный прецедент – до этого высшая американская элита была практически гарантирована от преследования и тем более заключения в тюрьму. За всю американскую историю к уголовной ответственности не привлекался ни один президент и от силы два десятка членов палаты представителей и сената – по большей части за довольно мелкие правонарушения с незначительными наказаниями. Эти казусы скорее показательно демонстрировали избирателям равенство перед законом, нежели нарушали принципиальную неприкосновенность высшего политического класса. Даже Гражданская война не нарушила традицию – за братоубийственную войну не понесли ответственности ни последний президент-южанин Джеймс Бьюкенен, фактически потворствовавший сецессии, ни лидер конфедерации Джефферсон Дэвис, ни другие видные деятели южан.

Как бы ни пытались представить случай Трампа абсолютно особенным и выбивающимся из общих правил – прецедент есть прецедент. Придя к власти, республиканцы могут отыграться, попытавшись организовать уголовное преследование оппонентов. Что важнее, вцепиться в высшую политическую элиту теперь может и «глубинное государство» – тонкая переборка между политическим и уголовным процессами пала, и это шанс для наращивания влияния и политического веса силовой бюрократией.

Для российского наблюдателя все эти детали кажутся незначительными – за последний век мы привыкли и к гораздо более масштабным институциональным изменениям вплоть до смены строя и названия страны. Но именно эрозия базовых институтов и привела в итоге к краху Советского Союза. Процесс «детрампификации» на фоне этой аналогии приобретает черты хрущёвской «десталинизации»: удар по конкретному политическому лидеру и его наследию бьёт по всей системе. Американское государство, таким образом, действительно саморазрушается. Впрочем, многие видят в этом освобождение места для, возможно, ещё более монументального здания.

 

Что дальше?

Какая из двух интерпретаций более верная? От этого во многом зависит наше представление о будущем США, которые сохраняют огромную важность для всей международной системы.

Безусловно, мы наблюдаем процесс перезагрузки партийной системы, в рамках которого американские институты пытаются переварить и абсорбировать определённую часть политического ландшафта. Процесс идёт медленно и болезненно, но последовательно. Нельзя исключать, что Дональд Трамп в своём неповторимом индивидуальном качестве будет перемолот. Но вот насчёт «Трампа» как социального тренда уверенности нет. Возможно, попытка системы вобрать в себя трампизм закончится тем, что Десантис или любой другой лидер, которого предложат в качестве «Трампа здорового человека», будет вынужден мимикрировать под свою электоральную основу гораздо больше, чем того ожидает мейнстрим. В этом смысле новая партийная система в США уже оформилась – это коллективный «Трамп» и коалиция его противников. Просто обе стороны ещё этого не осознали, надеясь на другие, более выигрышные для себя конфигурации.

В этой деструктивной борьбе американское государство несёт потери. Оно, по всей видимости, оседает, но это происходит (пока) слишком медленно, чтобы быть заметным невооружённым глазом, отражаясь лишь в отдельных деталях. Зато хорошо заметно снижение эффективности правительства и качества государственного управления в том числе в оценках основных потребителей услуг – американцев[18]. Всё это не означает коллапса американского государства ни в краткосрочной, ни в долгосрочной перспективе. Наблюдаемое саморазрушение – скорее процесс внутреннего перекодирования институтов на уровне внеконституционных, неформальных норм – истории, традиций, политической культуры, распределения власти.

За тем же конституционным фасадом с привычными институтами постепенно образуется другое государство, видимо, сосуществование двух его форм и рождает такую сложную и напряжённую борьбу. Сосуществование станет более или менее длительным процессом – отмирание «старого» и формирование «нового» государства растянется на неопределённый срок, что фактически и заложит основу для новой партийной системы (предельно условно «партия модерна» против «партии постмодерна», хотя термины, в общем, некорректны). По-видимому, в среднесрочной перспективе американская система вступает в полосу перестройки, которая будет сопровождаться нарастанием хаоса сродни российским девяностым годам. Привычные правила игры и институты будут разъедаться, создавая эффекты колоритной латиноамериканской республики: c более широким использованием силовых возможностей, срастанием политического класса с резко усилившей влияние бюрократией, арестами политических активистов, увлекательными судебными разбирательствами, чёрным пиаром в прессе, которая вновь стала партийной и ангажированной. Частью картины, вероятно, станет появление большего числа индивидуальных политических проектов и платформ, возможно, даже не ассоциированных ни с одной из двух ключевых партий.

«Глубинное государство» будет стремиться ограничивать выплёскивание внутриполитической атомизации во внешнюю политику. Для бюрократии внешняя политика и безопасность станут опорными активами политического и институционального влияния – раз политики не справляются, этим займёмся мы, а их допускать нужно по минимуму.

В более долгосрочном плане американское государство, видимо, станет более левым и ещё более тотальным. Власть далее перераспределится в пользу бюрократического левиафана и сетевых структур, задающих неформальные правила и ценностные установки, которые составят новый идеологический фарватер. Это государство ещё сильнее будет регулировать все сферы жизни и стремиться зажимать внутренние социальные проблемы, вероятно, уже не на уровне отдельных политиков, а в рамках более широкого силового прессинга (прецеденты созданы). Это государство будет гораздо больше соответствовать мировому тренду на «окапывание» и консолидацию в условиях глобальной политико-экономической турбулентности. А значит, в какой-то степени ему будет проще вписаться в новые геополитические условия.

Данные трансформации не означают свёртывания американской демократии и её краха как государственного проекта. Соединённые Штаты уже имели опыт таких метаморфоз – в период другой большой мировой турбулентности, в 1930-е годы. Великая депрессия, война, а затем начало системной конфронтации с СССР также привели к полевению государства и его резкому разрастанию. Сегодняшний могучий левиафан с разветвлённой бюрократией и мощным силовым аппаратом – следствие трансформаций тех времен. Но американцам удалось сохранить конституционный порядок и адаптировать демократические институты к новым условиям, хотя республика стала не той пасторальной политией, какой её конструировали отцы-основатели. Видимо, сейчас это повторится с поправкой на новые политические, идеологические и технологические обстоятельства.

Важно, как процесс повлияет на силовой и политический потенциал США. Пока внутренняя борьба способствует его сжиганию, и это может ускориться, особенно если мир вновь вступит в полосу экономической рецессии. Однако последние шесть лет показали, что внутренняя трансформация может негативно сказываться и на американском внешнеполитическом поведении, делая роль Вашингтона в мире деструктивной. Большая трансформация 1930-х гг. парализовала волю США и заставила бездействовать, когда активное вовлечение было необходимо. Нынешняя трансформация, напротив, чревата избыточной внешнеполитической активностью, попытками выпустить наружу накопившийся внутри политический пар. Естественной реакцией международной системы на это должна быть консолидация многополярности с большей стратегической ответственностью.

 

Данная статья подготовлена в рамках проекта, реализуемого при поддержке гранта РФФИ № 21-514-93002.

Источник Source