Ответ на статьи Виктора Таки и Бориса Межуева о палеоконсерватизме

На страницах журнала «Россия в глобальной политике» развернулась интересная и актуальная дискуссия между Виктором Таки и Борисом Межуевым о сущности и идеологических основаниях конфликта между Россией и Западом и о том, можно ли считать «консервативное Просвещение» или «консервативный модерн» жизнеспособным политическим проектом.

Виктор Таки полагает, что «консервативное Просвещение» как понятие содержит в себе явное и эксплицитное противоречие, заключающееся в том, что основной ценностью просвещенческого проекта является автономия индивида и свобода личности. Таки полагает, что выстроить на этом основании консервативную идеологию невозможно, и предлагает в определении русского консерватизма опираться, в первую очередь на Алексея Лосева и Георгия Флоровского. Указание на данных мыслителей как минимум странно, потому что различий между ними гораздо больше, чем того, что их объединяет. Борис Межуев в ответ совершенно справедливо указывает, что Просвещение можно рассматривать и как консервативный проект, рождённый как результат страха перед наступлением радикальных секулярно-эсхатологических утопий. Данный спор обнажает очень важные, сущностные черты мировоззренческого противостояния между Россией и Западом и поэтому на размышлении о нём хочется остановиться поподробнее. В целом мне близка позиция Бориса Межуева, но я бы хотел добавить в качестве её защиты несколько важных тезисов.

Первое возражение, которое можно выдвинуть против позиции Таки, заключается в том, что понятие «модерн» не равно понятию «Просвещение» (Таки же, очевидно, не видит между ними различия). Западный модерн возник как синтез идеи Просвещения и контр-Просвещения. Идея контр-Просвещения, в свою очередь, стала реакцией на ужасы и террор Французской революции и её последствий. Историки философии знают, что XIX век вошёл в интеллектуальную историю не только благодаря «весне народов», появлению социализма, рабочего и женского вопросов, но и благодаря стремительному росту значимости и влияния гуманитарных наук, вдумчивым историзмом и романтическим национализмом, что само по себе можно определить как консервативные явления.

Таким образом, консерватизм – это не отрицание модерна, а его необходимая составная часть.

Если же вы хотите отрицать модерн и вернуться в средневеково-ренессансное прошлое, то вам скорее нужно выбрать в качестве своих кумиров не Лосева и Флоровского, а кого-то вроде Рене Генона, Юлиуса Эволы или в русском варианте – Льва Шестова или Павла Флоренского.

Реализацией идеи «консервативного модерна», к слову, (по заветам Эдмунда Берка, модерниста и консерватора одновременно) была социальная и политическая система викторианской Англии: стремительно развивающееся общество, с развитыми институтами политической демократии (для своего времени), сохраняющее верность консервативным и религиозным принципам, основанным на строгой пуританской морали. Сам факт существования такого общества доказывает, что проект модерна гораздо более сложен, чем кажется на первый взгляд.

Проблема современного Запада заключается в том, что баланс модерна в этом обществе стремительно разрушается. В истории это уже происходило, и наша страна знает это гораздо лучше других. Советский проект был первой в истории попыткой построить общество модерна без консервативной составляющей, основываясь исключительно на идее прогресса, человеческого разума и секулярной эсхатологии («коммунизм как конец истории и решение всех проблем человечества»). К чему привела эта попытка и какими реальными воплощениями и непредвиденными последствиями она обросла – всем известно. Загвоздка в том, что существование монструозно-модернистского советского проекта, по всей видимости, было важным фактором для того, чтобы баланс либерального и консервативного полюсов модерна на Западе сохранялся. С разрушением СССР баланс, по сути, оказался нарушенным. Леволиберальный проект радикального модерна, освоив и присвоив основные образовательные и медийные институциональные комплексы современного Запада, сегодня, по сути, является его доминирующей и безальтернативной идеологией.

Но мёртв ли тот самый «консервативный модерн», современность «с человеческим лицом», если угодно? Конечно, нет, и, по всей видимости, именно России и предстоит возродить этот проект на новых основаниях, в условиях геополитического и информационного противостояния с леворадикальным проектом современного Запада.

Более того, России есть на что опереться. Почти вся традиция так называемой «русской религиозной философии», особенно в её политической части, посвящена именно обоснованию и легитимацию русского «консервативного модерна». Нам предстоит заново перечитать Бердяева, Степуна, Франка и Федотова и найти в их текстах нечто большее, чем поиск «русской идеи» или обоснование великой идеи «православной цивилизации».

Русская философия – продукт развития западного модерна, его составная интеллектуальная часть, диагностировавшая главный риск и опасность нарушения баланса модерна задолго до того, как это сделали многие западные социологи и философы. Более того, эта линия доходит до самого Солженицына, который и является, по всей видимости, на сегодня, последним главным идеологом русской консервативной демократии. Солженицын, напомню, в многочисленных своих публицистических текстах и памфлетах неоднократно предупреждал, что после падения большевизма России будет необходимо строить социальную и политическую систему, отличную от западных стран, так как они также находятся в кризисе, который будет только усугубляться. Многие его работы, в числе которых «Русский вопрос в конце ХХ века» и «Как нам обустроить Россию?», посвящены именно конструированию проекта русского «консервативного модерна» и консервативной демократии.

Сейчас, когда аргументы идеологического противостояния обнажены в предельном варианте и уже переросли в формат военного противостояния, русскому интеллектуальному классу необходимо вернуться к переосмыслению того наследия, которое ему оставлено и которое не осмыслено до конца.