Ещё в 1960-е гг. пионер стратегических исследований Джордж Лиска утверждал: «Невозможно говорить о международных отношениях без упоминания альянсов – эти два понятия зачастую сливаются во всём, кроме названия»[1]. Между тем после холодной войны тема союзничества оказалась фактически вытеснена рассуждениями об объединениях, созданных Соединёнными Штатами. Хотя американская сеть военно-политических обязательств беспрецедентна по широте охвата, такое сужение профессиональной рефлексии таит серьёзное упущение.

Для российской внешней политики осмысление роли альянсов – настойчивая потребность в свете обострения конфронтации с Западом. Опыт Москвы указывает на многозначность такого формата отношений. Классическая дефиниция характеризует альянс как «обещание взаимной военной помощи между двумя или более суверенными государствами»[2]. На деле вооружённое содействие не всегда является главным требованием к союзникам. Так, во многих асимметричных альянсах речь в первую очередь идёт о политической лояльности.

Государства, ей содействующие, могут рассчитывать на преференциальное отношение даже без соответствия формальным критериям союзничества. Одновременно риск вооружённого столкновения с США заставляет задумываться и об альянсах, компенсирующих дисбаланс военных потенциалов. Анализ, предпринятый в настоящей статье, призван поставить актуальные задачи российского союзничества в контекст предшествующей практики.

Как всё начиналось

В отечественном внешнеполитическом каноне закрепился тезис, приписываемый Александру III, что единственные союзники России – её армия и флот[3]. Но он плохо согласуется с историческими фактами. На протяжении столетий российские правители вступали в сложные дипломатические комбинации, формируя как временные коалиции, так и долгосрочные альянсы. Сам государь-миротворец инициировал подписание русско-французской конвенции, определявшей условия взаимной помощи на случай войны с Германией[4].

СССР на протяжении 1930-х гг. усиленно добивался создания коалиции против гитлеровской угрозы. Во Вторую мировую войну он сражался в союзе с западными державами. До последнего пытался сохранить его в послевоенный период – союзные договоры с Британией и Францией аннулированы лишь в 1955 году[5]. Впоследствии Советский Союз сформировал обширную сеть альянсов со странами народной демократии и социалистической ориентации. И в Корее, и во Вьетнаме основные тяготы борьбы с империалистическим блоком несли союзники, а не Москва.

Становление Российской Федерации после холодной войны проходило в атмосфере либеральных иллюзий «вечного мира», умалявших прежние формы межгосударственных отношений, в том числе и традиционные альянсы. Тем не менее с момента появления страна озаботилась оформлением военно-политических отношений с новообразованными соседями. Продуктом такой политики стал Ташкентский договор 1992 г., к которому присоединилось большинство постсоветских стран (за вычетом Молдавии, Туркмении, Украины, стран Балтии).

Статья 4 документа гласила: «Если одно из государств-участников подвергнется агрессии со стороны какого-либо государства или группы государств, это будет рассматриваться как агрессия против всех государств-участников настоящего Договора»[6]. То есть речь шла о заключении многостороннего оборонительного союза в традиционном понимании. Со многими подписантами Москва заключила и двусторонние договоры, также содержавшие обещания помощи в случае нападения. По сути, они становились союзниками России в квадрате.

Заложенный в 1990-е гг. дуализм проявил себя много позже в ходе второй карабахской войны 2020 г., когда Ереван обратился за поддержкой напрямую к Москве, апеллируя к положениям российско-армянского документа, а не к обязательствам в рамках многостороннего объединения[7]. Этот шаг явственно продемонстрировал, что постсоветские государства волновали исключительно гарантии России, а региональные конструкты воспринимались как обременительный довесок, принимаемый ей в угоду[8].

Описание российского подхода к союзничеству требует важной оговорки. Москва включала гарантии безопасности в более широкий пакет кооперации, охватывавший экономическую интеграцию, общее гуманитарное пространство, регулярную политическую координацию[9]. Её соратникам предлагалось присоединиться сразу к нескольким форматам и десяткам соглашений под патронатом России. В этих условиях затруднительно вычленить самостоятельное значение военно-политических обязательств в общем коктейле сотрудничества.

Ввиду огромного разрыва в национальной мощи готовность Москвы раздавать гарантии безопасности мало согласовывалась с представлением об альянсах как инструменте приращения потенциала для сдерживания оппонентов. Во-первых, на заре 1990-х гг. в России царило убеждение, что бывшие противники стали стратегическими партнёрами, защищаться от которых более не придётся. Во-вторых, её внутренние трудности меркли на фоне ещё более тягостного положения постсоветских соседей, которые мало что могли внести в коллективную оборону.

Российская политика заключения союзов не была алогичной. Она определялась сочетанием прагматических и статусных мотивов. В первую очередь Москва добивалась укрепления новообразованных государств, сталкивавшихся с многочисленными внутренними и внешними вызовами.

Ввиду проницаемости постсоветских границ проблемы соседей переливались в Россию, и, обеспечивая их безопасность, она снижала риски для себя.

Параллельно (на фоне сокращения глобального присутствия в сравнении с советским периодом) лидерство в собственном окружении удовлетворяло амбиции Москвы по части международного признания. В этой связи приоритетным стало создание именно многосторонних институтов как демонстрация навыков регулирования отношений на региональном уровне. Статусный мотив здесь перевешивал практические соображения, ведь максимизацию влияния более сильного государства лучше обеспечили бы двусторонние форматы[10].

Хорошие сапоги? Надо брать!

Этап становления государственности на постсоветском пространстве не мог продолжаться вечно. Парадоксальным образом успехи России в стабилизации окружения ослабляли притягательность её гарантий безопасности. Растущая уверенность в собственных силах породила у ряда стран стремление (порой поспешное) обеспечивать собственные интересы без опеки Москвы. Показателен опыт Узбекистана, отказавшегося от продления Ташкентского договора в конце 1990-х гг., но вновь обратившегося за российской поддержкой после андижанских событий 2005 года[11].

Между тем потребность в статусном признании увеличилась для России с угасанием надежд на союз с Соединёнными Штатами. Западный волюнтаризм, выраженный в пренебрежении международным правом, интервенциях без санкции ООН, безапелляционном курсе на экспансию атлантистских объединений, уязвлял Москву, претендующую на роль весомого мирового игрока. Пример США также демонстрировал, как опора на союзников помогает конструировать представление о приемлемости заведомо нелегитимных действий (например, бомбардировок Югославии 1999 г.)[12].

На этом фоне логично выглядело стремление России институционально подкрепить свои позиции по крайней мере на региональном уровне. Выражением такого курса стало образование Евразийского экономического сообщества и Организации Договора о коллективной безопасности в 2000‒2002 годах. Хотя список единомышленников сузился по сравнению с началом 1990-х гг. (остались Армения, Белоруссия, Казахстан, Киргизия, Таджикистан), их встречи стали площадкой для регулярных выражений признания лидерства Москвы.

Региональные институты под российской эгидой выступали не столько противовесом Европейскому союзу и НАТО, сколько эрзац-аналогами западных объединений. Они подтверждали способность Москвы воспроизводить формы организации международного сотрудничества, которые признавались передовыми и модными в начале XXI века. В терминах теории социальной идентичности создание ЕврАзЭС и ОДКБ стало проявлением социальной имитации, а не статусной конкуренции или институциональной инновации[13].

Критерии лояльности для союзников были либеральны. В обмен на гарантии безопасности, привилегированный доступ на свой рынок, гранты и кредиты Москва не требовала ни участия в проводимых ей операциях, ни признания независимости Абхазии и Южной Осетии, ни поддержки референдума в Крыму. Тем более речь не шла о том, чтобы воевать бок о бок с Россией в случае масштабного конфликта. Военно-политические обязательства оставались заведомо асимметричными, так как союзники как раз рассчитывали на российскую вооружённую помощь.

Платой за поддержку и защиту России выступали ограничения на участие в западных институтах и развёртывание американской военной инфраструктуры. Не будучи способной остановить интервенционизм США в других частях мира, Москва стремилась оградить от него непосредственное окружение. Учитывая, что самой России путь в евроатлантическое сообщество был заказан, она не могла не относиться с подозрением к активности Вашингтона и НАТО на постсоветском пространстве.

Впрочем, даже в этом случае речь не шла о тотальных запретах. Бенефициары российских гарантий поддерживали диалог с НАТО, участвуя в совместных учениях. Страны Центральной Азии предоставляли территорию для базирования западных войск. Армения с 2009 г. даже направляла военнослужащих для участия в ведомой Вашингтоном кампании в Афганистане. Союзники Москвы также развивали отношения с ЕС, присоединялись к его инициативам (ТАСИС, ТРАСЕКА, Восточное партнёрство), обсуждали беспошлинную торговлю.

Признание российского лидерства отнюдь не становилось тяжёлым ярмом. Чтобы оставаться на хорошем счету, союзникам довольно было не проявлять намерений вступить в НАТО, регулярно присутствовать на совместных саммитах, не противоречить российской дипломатии в ООН и ОБСЕ. В ситуации статусно-институциональных шахмат 2000‒2010-х гг. этого хватало.

Противоречия прагматизма

В условиях обострения противоборства с Москвой США отбросили остатки прежней амбивалентности, перейдя к курсу на стратегическое ослабление России[14]. Масштабная дипломатическая и материальная поддержка Киева стала его наиболее заметным проявлением, а военное поражение России на Украине названо главной непосредственной задачей[15]. В то же время не менее значимую роль в американской политике играют меры по экономическому удушению Москвы и долгосрочному подрыву её конкурентоспособности.

Ввиду неспособности американских прокси достичь желаемых результатов на поле боя, у Соединённых Штатов нет иного пути, кроме как усиление технологического, торгового, финансового давления на Россию. Это предполагает не только введение новых санкций, но и устранение пробелов в ранее принятых ограничениях[16]. Дополнительным стимулом для Вашингтона выступает дешевизна подобных мер с точки зрения американской внутренней политики. В отличие от выделения средств Украине они не вызывают дебатов в Конгрессе и недовольства общественности.

Изменившийся характер противостояния с Западом требует пересмотра и российского подхода к союзничеству. Ценность статусных деклараций снижается не только ввиду перехода к более жёстким и осязаемым формам противоборства, но и по причине разложения основ социальности в мировой политике – многосторонние институты всё менее релевантны, ранее установленные международно-правовые ограничители снимаются под предлогом чрезвычайности текущего момента. Соответственно, признание и поддержка на этих площадках теряют былой смысл.

Перед Москвой в полный рост встаёт задача прагматизации внешних связей. Ставка на импортозамещение логична в свете санкций, но надежды на автаркию в XXI веке столь же наивны, как и вера в магию глобализации. Россия с 2000-х гг. ставила целью диверсификацию внешнеэкономических связей[17], но разрыв с Западом придал процессу небывалый импульс. Структурная адаптация российской экономики требует новых рынков для экспорта, источников инвестиций для производства, поставщиков для насыщения спроса[18].

В ситуации борьбы на истощение истинными союзниками станут не те, кто согласится отстаивать правоту российской политики на словах, а те, кто сможет содействовать решению насущных задач. В этом отношении показателен рост товарооборота со странами Азии, Африки, Ближнего и Среднего Востока[19]. В соответствии с той же логикой корректируется и иерархия отношений на постсоветском пространстве, девальвируя и формальную принадлежность к прежде созданным объединениям.

Парадокс, что на фоне конфронтации России и Запада ценность контрагентов для Москвы в ряде случаев обусловлена их способностью поддерживать конструктивные отношения с США и ЕС. Несмотря на тектонику геоэкономических сдвигов, западные компании удерживают преобладающие, порой монопольные позиции в ряде критически значимых отраслей, в том числе высокотехнологичных[20]. Сохранение доступа к их продукции – если не безальтернативное, то весьма желательное требование бизнеса.

Вашингтон неоднократно угрожал карами за обход ограничений особенно в отношении товаров двойного назначения[21]. В ответ многие партнёры Москвы клятвенно обещали поддерживать западные рестрикции, опасаясь вторичных санкций[22]. Тем не менее комплекс взаимосвязей в мировом хозяйстве столь обширен и сложен, что законопатить все ручейки поставок затратно и сложно. Свидетельство тому даёт Иран, под многолетними санкциями наладивший закупки западных технологий через сети посредников[23].

Они ослабляют структурные основания американского преобладания в мировой экономике, наносят ущерб отношениям со странами, которые зарабатывают на связях с Москвой. Сами западные поставщики заинтересованы в удержании хоть неформального присутствия на российском рынке. Вашингтон вынужден искать баланс между этими соображениями и стремлением давить на Россию, что ведёт к избирательности в применении санкционной дубины.

Такая деликатная конфигурация интересов не является принципиально новой. Историки знают, что государства неоднократно умудрялись поддерживать торговые отношения с противниками даже в ходе крупных войн[24]. Вместе с тем сохранение чувствительных каналов поставок требует снижения публичности, перевода отношений в тень, дистанцирования взаимодействующих бизнесов от правительств. Оно диктует логику преференциальных связей прямо противоположную прежнему статусному союзничеству, приоритетом которого был демонстративный символизм. Успешность контрсанкционных альянсов и коалиций обратно пропорциональна их заметности.

К союзу против немыслимого

Содействие контрагентов России в поиске новых рынков и поставщиков обусловлено преимущественно их корыстными интересами. В том числе рискованный бизнес на грани санкционных ограничений объясняется жирной комиссией c параллельного импорта. Такая расчётливость порождает обвинения в конъюнктурности отношений и опасения в их непрочности. На деле в международной политике нет ничего надёжнее взаимной пользы. Любые заверения в дружбе в межгосударственных альянсах стоит соизмерять с перспективами сохранения выгоды.

У России нет иллюзий относительно того, что какая-либо страна окажет ей непосредственное содействие в боевых действиях на Украине. Москва явно исходит из того, что бремя проведения СВО лежит только на ней. В этом смысле трансформирующаяся архитектура союзничества оптимизируется под условия текущего противоборства с Западом, а не под абстрактную логику представлений о международных союзах.

Тем не менее характер конфронтации не является константой. Даже недавний опыт показывает: он может измениться качественно, причём в сжатые сроки. До сих пор при всей ожесточённости давления на Россию Вашингтон постулировал намерение не допустить прямого столкновения[25]. Учитывая катастрофические риски войны, заверения звучат убедительно. В то же время неспособность достигнуть своих целей побуждает США идти на всё более авантюрные меры, порождая опасность постепенного сползания в открытое вооружённое противоборство России и Запада.

В этом сценарии России грозит столкновение на поле боя с существенно превосходящими конвенциональными силами НАТО. Главным контраргументом Москвы остаётся ядерный потенциал, эффект применения которого трудно просчитать ввиду отсутствия прецедентов. Предельную зависимость российского сдерживания от «абсолютного оружия» иллюстрирует развернувшаяся среди отечественных аналитиков дискуссия о перспективах его использования[26].

Признавая значимость рассматриваемого сюжета, сведение дебатов по вопросам национальной стратегии к рассуждениям о том, когда и как «бабахнуть», удручает отсутствием внимания к альтернативам. На протяжении истории ключевым механизмом компенсации силового дисбаланса выступали военно-политические альянсы[27], но в текущем обсуждении о них практически не вспоминают. Между тем обращение к традиционному союзничеству востребовано хотя бы с точки зрения снижения нужды педалировать ядерное возмездие.

В настоящее время Россия может всерьёз рассчитывать только на одного союзника на случай войны с НАТО – Республику Беларусь. Этот альянс скреплён не только договорами, но и общей военной доктриной, оперативной совместимостью вооружённых сил, а с 2023 г. и размещением ядерного оружия на белорусской территории[28]. Тем не менее при всём уважении к Минску его потенциал явно недостаточен для решения фундаментальной проблемы конвенционального преобладания западного блока.

Неядерный ответ на неё может дать только альянс с Китаем. Пекин наращивает военную мощь и сталкивается со сходными угрозами. КНР, как и Россия, испытывает нарастающее давление Соединённых Штатов. Перед Пекином тоже маячит угроза крупномасштабного столкновения с Вашингтоном. Вожделенное Западом стратегическое поражение России оставит Китай наедине с непримиримым оппонентом. Тем не менее Москва, и особенно Пекин ранее усиленно открещивались от союзничества, несмотря на рост сотрудничества в военной сфере.

Они говорили о подрывном влиянии эксклюзивных блоков на международную стабильность. Такая аргументация оправданна в мирный период опосредованной конкуренции. Но она стремительно устаревает, когда Вашингтон прямо называет Россию и Китай противниками, открыто расширяет присутствие у их границ, ориентирует военное строительство на борьбу с ними, мобилизует союзников. Сложно продолжать игру в шахматы, когда другая сторона показательно готовится боксировать.

Другое обстоятельство, сдерживающее закрепление альянса, – нежелание брать ответственность за частные интересы потенциального союзника. Например, Москве нет резона втягиваться в ссоры в Южно-Китайском море. В свою очередь Пекин не хочет встревать в дрязги на постсоветском пространстве. Эта проблема может быть решена ограничением обязательств исключительно случаем вооружённого конфликта с США. В XX веке обозначение противников по имени стало моветоном, но угроза большой войны побуждает отбросить политкорректность.

На Западе давно рассматривают Россию и Китай в связке. О конкретных условиях и перспективах их сотрудничества ходит много домыслов. Открытое, документально закреплённое подтверждение, что нападение США на одну из стран будет рассматриваться как агрессия против обеих, сузит пространство для рискованных просчётов.

* * *

Со времён холодной войны Москва активно прибегала к созданию альянсов. Хотя эта деятельность предполагала наличие военно-политических обязательств, российский интерес объяснялся преимущественно приобретением сопутствующих политических выгод. В условиях жёсткой конфронтации с Западом Россия более не может позволить себе роскошь борьбы за символические выгоды. Необходимо пересматривать систему преференциальных связей на основе внешнеэкономического и военно-стратегического прагматизма.

Подъём междержавного соперничества ведёт и к возрождению подзабытой практики междержавного союзничества. Россия делает ставку на многополярный мир, потому ей не стоит отказываться от ключевого инструмента регулирования отношений в условиях полицентричности. Расчёт исключительно на страх ядерного армагеддона лишает её стратегию запаса прочности. Военный союз с Китаем вкупе с сетью неафишируемых контрсанкционных коалиций обеспечили бы большую гибкость в различных сценариях противоборства с Западом.

Перспективы заключения альянсов зависят от интереса потенциальных союзников. В этой связи изложенный вариант наталкивается на тезис об отказе Китая связывать себя формализованными обязательствами. Между тем в отношениях с Западом Пекин во многом следует путём, проторённым Москвой, пусть и с временным лагом. С обострением американо-китайского соперничества ценность союзничества для Китая будет расти. Соответственно, прежде чем пенять на китайскую обструкцию, российскому внешнеполитическому сообществу стоит самому пересмотреть отношение к назначению военно-политических гарантий.

Автор: Игорь Истомин, и.о. заведующего кафедрой прикладного анализа международных проблем МГИМО МИД России.

Публикация подготовлена в рамках гранта на реализацию МГИМО МИД России программы стратегического академического лидерства «Приоритет-2030». Автор выражает признательность И.В. Болговой, В.А. Орлову, И.А. Сафранчуку за ценные комментарии к предварительным версиям исследования.

Источник Source