Специальная военная операция на Украине радикально изменила отношения Запада и России: от «холодного» противостояния и недоверия стороны перешли почти что к «горячей» стадии прокси-войны, которая имеет шансы перерасти в прямое военное столкновение. Освещение событий сопровождается в западном медийном пространстве активной информационной кампанией, целью которой является моральная, политическая дискредитация и делигитимация российского режима и лично Владимира Путина.

Теология против «путинизма»

«Путинизм» (слово, используемое в первую очередь критиками режима) рисуется в качестве «фашистской» идеологии, основанной на «моральном безумии» (moral insanity). Путин описывается как «дремучий» реваншист, одержимый «веймарским синдромом», мечтающий о возрождении российско-советской империи и восстановлении былого геополитического могущества на постсоветском пространстве. Иные комментаторы идут дальше, описывая план Путина не только в терминах «реванша», но и как наступательную войну против западной демократии (под которой понимается современный леволиберальный её извод), международной стабильности («мира, основанного на правилах»), системы международного гуманитарного права. В этой парадигме режим Путина предстаёт в качестве глобального игрока, способного раскалывать западные элиты, провоцировать конфликты и региональную нестабильность, вмешиваться в политические процессы ключевых западных демократий (например, выборы в США).

Непосредственные объяснения самого Владимира Путина и других представителей российской политической элиты (например, министра иностранных дел Сергея Лаврова) о мотивах России не только не воспринимаются всерьёз, но даже не рассматриваются в качестве объекта беспристрастного анализа. Доминирует позиция «морального абсолютизма», когда действия российского государства толкуются исключительно как нарушение всех писаных и неписаных правил. Последние, с точки зрения западных средств массовой информации или, например, официальных представителей Киева, оказываются почти что трансцендентной, сакральной гарантией уникального состояния мировой стабильности, которой никогда не было в истории, своего рода основой «постисторической», посттрагической реальности. Утверждается, что наступлению «конца истории» мешают архаичные авторитарные режимы, эксплуатирующие самые негативные черты и чаяния народных масс. Эти режимы не способны воспринять историю морально и до сих пор мыслят исторический процесс как арену противостояния и утверждения сфер влияния, тогда как «мир давно изменился», и «в XXI веке вести войны безумно». Европейские страны предстают «сакральными жертвами», принципиальными и этически безупречными, готовыми нести экономические издержки (в виде инфляции, безработицы и утраты промышленного потенциала), лишь бы доказать, что главное – гуманизм, ценность человеческой жизни, а мир больше не приемлет силового решения проблем[1].

Подобные моральные толкования всегда полны внутренних противоречий. Ведь, с одной стороны, в этой парадигме российская элита состоит из нравственно и когнитивно «ущербных» людей, с другой – они же агенты всемирного Зла, умело плетущие тонкую и сложную политическую нить для подрыва основ западного могущества. Неслучайно либеральные комментаторы воспринимают борьбу Запада с путинской Россией в эсхатологических тонах: Путин рисуется лидером, сопротивляющимся Времени, Современности, Реальности (обязательно с большой буквы)[2]. В этих высказываниях отчётливо слышится голос «секулярной теологии», «гностицизма» (в терминах американского философа Эрика Фёгелина[3]): мир движется к рациональному гармоничному состоянию, к преодолению основных противоречий и благосостоянию для всех. А те, кто препятствует этому, не могут восприниматься иначе, кроме как в негативно окрашенных религиозных терминах. В речах критиков Путина доминирует уверенность в неизбежности его поражения. В рамках телеологического восприятия истории это закономерно: сколько бы ни длилось Зло, оно рано или поздно будет повержено, восторжествует леволиберальный мир, подобно тому, как Христос в конце христианской истории обязательно победит Антихриста.

На этом фоне естественный ажиотаж вызвал приезд в Москву зимой 2024 г. американского консервативного журналиста Такера Карлсона, который осмелился взять двухчасовое интервью у российского президента. Главная вина Карлсона, по мнению западных комментаторов, метафизическая – он решил всерьёз выслушать того, кого именно так слушать ни в коем случае нельзя. Иными словами, внимание Карлсона к Путину означает, что он готов вести беседу с российским лидером, как будто тот способен сказать нечто, имеющее отношение к реальности. А ведь именно в принципиальной, онтологической возможности связи с реальностью Путину отказывают его либеральные критики.

Мотив Карлсона прежде всего связан со внутриамериканской политической повесткой, а не с желанием разобраться в реальных истоках конфликта России и Украины (отсюда удивление и смятение Карлсона в первой, «исторической» части разговора). Однако интервью всё равно, по всей видимости, сыграло роль, ему уготованную, – оно представило западному слушателю утверждения Путина как легальные и рациональные, представив объяснения российского президента в качестве языка, который имеет онтологическую связь с происходящим.

Но приходится признать, что и для менее предвзятых комментаторов, в том числе и внутри страны, описать идеологические подходы высшего руководителя России – дело непростое. В обществе и экспертной среде бытуют противоположные толкования мировоззрения Кремля. Тем более что высказывания носят, как правило, прикладной характер, то есть нацелены на решение текущих задач и могут варьироваться в этой связи.

В данной статье мы постараемся по возможности беспристрастно очертить основной круг идеологических принципов Владимира Путина и, как следствие, идейных основ, на которых выстраивается российская государственность. Рискнём предположить, что эти принципы гораздо сложнее, чем кажется критикам российского режима на Западе, да и некоторым его сторонникам в России. С критиками стоит согласиться в одном: идеологическая система Российского государства, если её вообще можно назвать этим словом, действительно противостоит современному западному либерализму, однако не в том интеллектуальном и сакральном смысле, который ей придаёт западная политическая и медийная элита.

В качестве ключевых положений российской идеологии можно выделить следующие:

• западничество в политике и экономике, но без подражания (цель – построение в России национального государства в духе западного модерна, но с исторической спецификой);
• отрицание традиционализма и идеи «особого пути»;
• историзм как основа политического действия;
• политическая ориентация на прагматическую коммуникацию, «беседу».

С нашей точки зрения, данные политические принципы можно объединить термином «консервативный модерн»: российское государство строится на основе секулярных, светских ценностей западного модерна, но противостоит радикализации леволиберального модерна, представленной современным Западом. Отрицается универсальная претензия на истину в политике, язык морального абсолютизма, идея «конца истории» (в версии Кожева‒Фукуямы), леволиберальная антропология и постгуманизм.

Вернуться на Запад

В статье 1999 г. «Россия на рубеже тысячелетий» Владимир Путин обозначает программные тезисы своего начинающегося президентства (статья опубликована за день до того, как Борис Ельцин объявил о досрочном уходе с поста, а Путин приступил к исполнению обязанностей главы государства). Мы постараемся показать, что высказанные там мысли остаются основой его идеологической программы. Статья и сейчас читается современно. В этом, конечно, можно увидеть диалектику: с одной стороны, преемственность позиций Путина на протяжении долгого времени, с другой – многие перечисленные проблемы остаются нерешёнными.

Путин указывает, что состояние мира не стабильно. Мировая экономика переживает болезненные трансформации, а неравенство усугубляется: «Благами, которые дают современная экономика, основанный на ней качественно новый уровень благосостояния, пользуются далеко не все страны. Бурное развитие науки и технологий, передовой экономики охватило лишь небольшое число государств, в которых проживает так называемый “золотой миллиард”. Немалая часть других стран также вышла в завершающемся столетии на новый уровень экономического и социального развития. Но говорить о том, что они тоже включились в процесс формирования постиндустриального общества, пока не приходится. Большинство из них даже не на подступах к нему» (курсив. – Авт.)[4].

Путин говорит о том, что большинству государств мира проблемы Запада чужды. Они находятся на другом этапе и переживают это болезненно. С горечью отмечается, что Россия также скорее относится к странам, которые нельзя считать лидирующими. В нейтральных тонах описывается опыт экономических реформ 1990-х гг.: несмотря на их половинчатость, поспешность, в целом результаты оцениваются скорее позитивно (отношение к тем реформам Путин, по крайней мере, публично, не изменил до сегодняшнего дня). Виной экономического краха называется советская плановая экономика, реформирование которой в принципе не могло пройти гладко: «Нынешнее трудное хозяйственное и социальное положение страны – это во многом плата за наследие в виде экономики советского типа. Ведь никакой другой экономики к началу реформ у нас не было. Рыночные механизмы пришлось внедрять в систему, устроенную на совсем других основаниях, имеющую громоздкую и деформированную структуру. И это не могло не сказаться на ходе реформ»[5].

Что же делать России в новом тысячелетии? Предложение Путина однозначно – вернуться на главный путь развития, который представлен западными демократиями: «Как ни горько признаваться в этом, но почти семь десятилетий мы двигались по тупиковому маршруту движения, который проходил в стороне от столбовой дороги цивилизации» (курсив. – Авт.)[6]. Автор подчёркивает, что альтернативы нет.

Россия – государство западного модерна, стремящееся «встроиться» в западную капиталистическую и политико-правовую систему на равноправных условиях для обеспечения собственного суверенного развития. В целом политический идеал Путина совпадает с классическим пониманием государства западного модерна: это сильное национальное государство (пусть и с особой исторической спецификой), развитой экономикой смешанного типа, мощной промышленностью и динамичным финансовым сектором. Идеологическая основа представлена также достаточно чётко: опора на национальный патриотизм центристского направления, «державность» (под этим Путин подразумевает в первую очередь институциональный этатизм, обосновывая его исторической ролью сильного государства в российском прошлом) и «традиционные ценности», главными из которых являются межнациональное согласие, религиозный мир и социальная солидарность (приоритет коллективизма над индивидуализмом).

Трансформация роли религии внутри культуры модерна – одна из фундаментальных тем на стыке многих современных гуманитарных дисциплин. Стоит вспомнить, что ещё в середине ХХ века было принято считать, что религия как форма мировоззрения окончательно уходит в прошлое. Социолог Дмитрий Узланер отмечает: «Это была не просто эволюция в смысле упадка одних религий и появления других, это было время радикального и стремительного крушения традиционных религиозных форм…»[7]. Уверенность социологов и культурологов в том, что религии нет места в мире модерна, была абсолютной. Узланер приводит выражение британского социолога Дэвида Мартина, который говорил о том, что научная дисциплина «социология религии» обречена, так как существует «за счёт несуществующего предмета изучения»[8].

Однако в последней четверти ХХ века в социальной динамике западных обществ происходят существенные изменения. Схожий процесс наблюдается и на Ближнем Востоке: светские арабские режимы начинают слабеть под давлением новых политических движений, апеллирующих к исламской идентичности. Современные социологи, в отличие от своих коллег, создававших классические теории модернизации и секуляризации в 1960-е гг., склонны полагать, что в обществе модерна религия лишь меняет социальный статус, но остаётся важной инструментальной составляющей жизни общества и государства. В условиях модернизации нарастает чувство «бездомности» (Питер Бергер), «отчуждённости», атомизации. Религиозное чувство позволяет «компенсировать» побочные эффекты, связанные с существованием современного человека. В политическом смысле религия становится важной составляющей «национальной истории», она вписывается в национальные нарративы уже не в качестве главной и единственной составляющей идентичности (как это было до появления модерна), но как значимый символ и маркер, обеспечивающий единство и преемственность социальных норм и правил.

В полной мере эту динамику мы можем наблюдать в выстраивании российской идеологической повестки. Важную роль в обеспечении культурной преемственности, с точки зрения Российского государства, играют традиционные религии: в многонациональном обществе они обеспечивают единое понимание добра и зла, несмотря на догматические и концептуальные различия. Религия выполняет инструментальную функцию, что ещё раз подчёркивает светский, модернистский характер российской государственности.

Приведём одно из относительно недавних высказываний президента на встрече с представителями религиозных конфессий (сентябрь 2020 г.): «Не случайно рядом со мной на столе, вот здесь, слева от меня, лежат четыре священных текста – Библия, Коран, Тора и Ганджур. В каждом из них заложены непреходящие истины, и ключевая, определяющая среди них – это любовь к человеку, ближнему, причём независимо от расы, национальности и традиций. И когда в священных писаниях говорится о ближнем, о брате, то понимать это нужно так, что речь идёт не только о единоверцах, а именно о человеке вообще, потому что во всех мировых религиях все люди равны перед Всевышним»[9].

Подчеркнём, что Путин выделяет «секулярное» единство религий, их обращённость к единой «светской ценности» – личности человека. В этом высказывании отчётливо слышится интонация модерна: религия – политический инструмент стабилизации, опора для культурного консерватизма, так как важна не сама религия, а её социальные эффекты. В религии государство видит в первую очередь основу для морального консенсуса общества, легитимацию в конечном счёте светских, хоть и консервативных ценностей.

Империя или нация?

В своём понимании государства Путин, на наш взгляд, является идейным наследником русского западничества, проводником идей русских историков XIX века (Василия Ключевского, Сергея Соловьёва), писавших о России как об особой части западной христианской цивилизации, и, конечно, философов-западников, правоведов (Константина Кавелина, Бориса Чичерина), отмечавших необходимость построения западного национального государства как наиболее конкурентоспособной формы политического общежития в эпоху модерна.

Отдельно стоит отметить: вопреки бытующим стереотипам, русские западники XIX века никогда не были поклонниками «подражания» Западу и идеи забвения национальных интересов. Они критиковали «поверхностный» характер русского Просвещения и говорили о необходимости для России подлинной субъектности в европейской политике и культуре. Например, Кавелин в программной статье «Наш умственный строй» отмечает: «Принимая из Европы без критической проверки выводы, сделанные ею для себя из своей жизни, наблюдений и опытов, мы воображаем, будто имеем перед собой чистую, беспримесную научную истину, всеобщую, объективную и неизменную, и тем парализуем собственную свою деятельность в самом корне, прежде чем она успела начаться»[10].

В своей статье ему вторит и Владимир Путин: «Опыт 1990-х гг. красноречиво свидетельствует, что действительно успешное, не сопряжённое с чрезмерными издержками обновление нашей Родины не может быть достигнуто простым переносом на российскую почву абстрактных моделей и схем, почерпнутых из зарубежных учебников. Не приведёт к успеху и механическое копирование опыта других государств. Каждая страна, в том числе и Россия, обязана искать свой путь обновления. Мы пока не очень преуспели в этом. Свою дорогу, свою модель преобразований мы начали нащупывать только в последние год-два. (Стоит напомнить, что в конце 1999 г. «год-два» – это период после дефолта 1998 г., когда Россия вынуждена была самостоятельно, уже без помощи международных финансовых институтов, искать пути выхода из острейшего социально-экономического кризиса, и довольно успешно начала это делать. – Прим. ред.) Мы сможем рассчитывать на достойное будущее, только если сумеем универсальные принципы рыночной экономики и демократии органически соединить с реальностями России»[11].

О построении в России «национального государства» уже давно ведётся активная полемика. Анатолий Чубайс в одной из бесед с Петром Авеном упоминает высказывание экономиста, автора приватизационной реформы Виталия Найшуля, который ещё в конце 1980-х гг. говорил, что России необходимо совершить три трансформации: «один переход от плановой экономики к рыночной, другой переход от авторитаризма к демократии и третий переход от империи к национальному государству»[12]. Чубайс добавляет: «Так вот, на три этих перехода нас точно не хватило бы, просто по нашему совокупному потенциалу, человеческому, личностному, какому хочешь другому»[13].

Однако что значит «от империи к национальному государству»? В публичном дискурсе России 1990-х гг. оба эти понятия служили инструментами для аффективной политической поляризации: империя понималась как «тюрьма народов» и предпосылка диктатуры, «национальное государство» как свобода народов и необходимое условие демократии. Стоит отметить, что подобная моральная дихотомия до сих пор жива: для демонизации российской политики в отношении Украины данная риторика активно используется, противостояние изображается как борьба «авторитарной империи» с молодым «национальным государством», строящим демократию.

Тем не менее идеологические линии разделения в отношении «империи» и «национального государства», на наш взгляд, необходимо преодолеть, вычистив из этого понятия «моральное» содержание. Национальное государство – лишь неотъемлемая часть проекта модерна. Оно возникает естественным образом в силу утраты и девальвации тех форм идентичности, которые скрепляли человеческие общества в предшествующие эпохи – ими были, в первую очередь, сословность и религия.

Путаница и моральное напряжение между понятиями «империя» и «национальное государство» возникает, по всей видимости, из-за одновременного существования двух форм национализма: «имперского» и так называемого «национализма окраин» (Алексей Миллер). «Имперский национализм» – это идеология, связанная с превращением домодерной империи в современное государство, объединяющий нарратив, который призван сформировать на всём пространстве новую «имперскую нацию», то есть идентичность, преодолевающую старые сословные и религиозные формы социальной идентификации.

Не будем углубляться дальше в теорию, это тема отдельного исследования. Исходя из вышесказанного, отметим: советская империя была специфической формой имперского национального государства модерна, ядром которого была новая «советская идентичность», носившая «имперский» характер. «Советская идентичность» (и в этом особая специфика советского проекта) в свою очередь собиралась из идеи малых «братских народов», которые вместе составляют новое единое целое. Политическая мобилизация малых «братских народов» в форме «национализма окраин» на фоне ослабления центральной власти и «имперского» нарратива стала важным фактором дезинтеграции советского пространства. Стало быть, в момент распада СССР основная линия противостояния пролегала именно между двумя формами национализма: «имперского» и «национализма окраин». Идея «свободы народов» оказалась доминирующим и, самое главное, морально безальтернативным нарративом в тот период: «имперский национализм» стал ассоциироваться с диктатурой и монополией власти партии, а «национализм окраин» – с демократией. Конечно, данное сопоставление абсолютно ложно: любая форма модерного государства может трансформироваться как в диктатуру, так и в демократию. Более того, например, фундаментальное исследование американского социолога Майкла Манна доказывает, что именно молодые национальные государства, в отличие от «имперских наций», гораздо чаще скатываются к диктатурам и этническим чисткам[14].

Каким государством Россия является сегодня и, главное, каким она хочет быть? В рамках проекта модерна никаких альтернатив национальному государству не существует, вопрос лишь в том, какую новую форму «имперского национализма» Россия сможет построить.

Современное российское государство инстинктивно стремится к консолидации новой «имперской» формы в виде «империи-нации». Риски нового «национализма окраин», существовавшие ещё 25 лет назад, сегодня невелики. Радикальные формы дезинтегрирующего национализма были загнаны в подполье уже в конце нулевых годов. «Крымский консенсус» 2014 г. показал, что «имперский национализм» в России живее, чем казалось ещё десять лет назад. Однако сегодня на повестке, несомненно, стоит вопрос, связанный с будущим национального государства модерна в России в форме «имперской нации». Складывается впечатление, что российской власти не хватает смелости в формулировании такой линии идеологической политики. Причины робости, по всей видимости, кроются всё в том же неразличении понятий, о котором мы только что рассуждали. И слово «национализм», и слово «империя» считаются слишком ангажированными и морально неоднозначными, поэтому их часто заменяют словом «патриотизм»: в устах президента оно звучит всегда, когда его спрашивают о национальной идее России. Уже в статье 1999 г. Путин пытается «оградить» это понятие от националистических и имперских ассоциаций: «Когда эти [патриотические] чувства свободны от национальной кичливости и имперских амбиций (курсив. – Авт.), в них нет ничего предосудительного, косного. Это источник мужества, стойкости, силы народа. Утратив патриотизм, связанные с ним национальную гордость и достоинство, мы потеряем себя как народ, способный на великие свершения»[15]. Сложно не согласиться, «патриотизм» – неотъемлемая часть любого национального проекта, однако это чувство должно быть связано с внятным политическим и идеологическим целеполаганием.

Разработка такой идеологии, несомненно, должна вестись более активно, чем это делается сегодня, особенно в условиях нарастания геополитических рисков и нескрываемого желания противников снова, как и в конце прошлого века, сыграть на активации «национализма окраин». Вероятно, именно с этими поисками связано появление в российских доктринальных документах понятия «государства-цивилизации», которое в силу своей аморфности позволяет весьма широкое и гибкое толкование[16].

Историзм как основа политического прагматизма

Углублённость Путина в историю разительно отличает его от западных политических деятелей, руководствующихся принципом «конца истории» и однозначных моральных оценок. При этом, конечно, для Путина как действующего политика исторические события – материал для выводов о настоящем и конкретных решений. Исторические высказывания Путина, даже подкреплённые ссылками на архивные документы, являются политическими заявлениями. Именно в качестве политического перформатива и необходимо оценивать его исторические статьи и речи.

Для Путина история – не прошлое, а настоящее, которое, по выражению немецкого философа Вильгельма Дильтея, «делает нас свободными», потому что показывает нашу глубокую зависимость от абсолютно контингентных исторических обстоятельств. Не существует никакого «плана» истории или всеобщей цели, к которой должно приблизиться человечество. В этом смысле Путин, несомненно, живёт в том самом «пустом времени» модерна, о котором Бенедикт Андерсон писал в знаменитой книге «Воображаемые сообщества»[17]. Сакральные смыслы истории утрачены, конечные цели исторического движения недоступны, остаётся лишь «договариваться» о ценностях и принципах совместной жизни.

«Мы хотим, чтобы многообразие мира не просто сохранялось, а было фундаментом всеобщего развития, навязывание любой стране или народу, как им жить, как чувствовать себя, должно быть запрещено. Только настоящие культурные и цивилизационные многообразия обеспечат благо людей и баланс интересов»[18].

В этом понимании истории Путин, несомненно, принципиально отличается от западных политиков, для которых история – нарратив, ведущий к торжеству ценностей, от имени которых они выступают. В конечном счёте история для них вовсе не важна, важны те её результаты, которые в данный момент на Западе считаются универсальными для всего человечества.

«Беседа» как механизм политической коммуникации

Следствием историзма, несомненно, является принятие разных видов политического языка и форм коммуникации. Путин не настаивает на важности какого-либо понимания реальности, так как полагает, что она сложна, противоречива и «засорена» нашими морально-пристрастными оценками. Важнее договориться о пределах допустимого и взаимных уступках – в мировоззрении, экономике, политике или культуре, даже понеся определённые издержки. Особенно рельефно это можно видеть на примере ранних попыток выстроить отношения со странами Прибалтики, Польшей и Украиной. Путин в публичных выступлениях (например, на церемонии в Гданьске)[19] не раз обращал внимание, что прошлое, как бы по-разному ни трактовали его политические элиты разных стран, не должно препятствовать созидательному диалогу и свободному от политики сотрудничеству, его задача служить настойчивым и трагичным напоминанием о невозможности абсолютного политического согласия, оно требует от нас внимательности и учтивости к оппоненту, даже если мы с ним не согласны.

Путин рассчитывает на такое же отношение и к российским оценкам тех или иных исторических процессов. Этим объясняется упорная сосредоточенность на оценке итогов Второй мировой войны. Дело не только в конкретных прагматических интересах, связанных со статусом России в Совбезе ООН, и заинтересованности в стабильности послевоенной системы международных отношений. Для Путина общая память Европы о событиях Второй мировой – основа создания и поддержания политического доверия в настоящем. В своих оценках российский президент в первую очередь апеллирует не к линиям идеологического разделения, а к событиям и знакам, объединявшим в борьбе с общей угрозой. В статье 2020 г. к 75-летию Победы Путин пишет: «Тогда перед руководителями СССР, США и Великобритании стояла без преувеличения историческая задача. Сталин, Рузвельт, Черчилль представляли страны с различными идеологиями, государственными устремлениями, интересами, культурами, но проявили огромную политическую волю, поднялись над противоречиями и пристрастиями и поставили во главу угла истинные интересы мира (курсив. – Авт.). В результате они смогли прийти к согласию и достигнуть решения, от которого выиграло всё человечество»[20].

В политических действиях, приведших к окончанию Второй мировой войны, Путин видит основу для сотрудничества в настоящем. Лидеры крупнейших держав, невзирая на идеологические и политико-экономические противоречия, смогли понять друг друга и выстроить новую международную систему. Поэтому Россия не может согласиться на трактовку Второй мировой, представленную странами Восточной Европы, когда со всех участников событий тех лет ответственность снимается и возлагается на «два тоталитарных режима» – советский и нацистский. Дело не только в том, что это кощунственно по отношению к памяти павших в Великой Отечественной войне. Такая трактовка, по мнению Путина, неизбежно оказывает разрушительное воздействие на современную политику. Для политической реальности сейчас важны консолидирующие, а не исключающие исторические нарративы. Признание коллективной исторической вины стран Запада за начало Второй мировой войны, по мнению Путина, позволит в конечном счёте и России сказать, что СССР не всегда вёл честную и открытую политику. Путин прямо указывает в интервью журналисту Андрею Кондрашову: «Советский Союз на самом деле в конце 1980-х гг. осудил секретную часть пакта Молотова–Риббентропа. Ну почему бы сегодня нашим коллегам не сделать то же самое – не осудить вот этот раздел Чехословакии?»[21] (Мюнхенский сговор 1938 г. – Прим. ред.) Общая вина сгладит исторические претензии друг к другу и позволит создать единый нарратив, в котором не будет «белых» и «чёрных», а значит, политический диалог станет более доверительным. Но если вина снимается с западных стран и возлагается исключительно на Россию, такой подход морально и политически непродуктивен. И вызывает зеркальную реакцию российской стороны.

Принятие Западом восточноевропейской трактовки начала Второй мировой как «агрессии двух тоталитаризмов» снова выталкивает Россию за пределы европейской истории, делает её внешней, вечно агрессивной и порабощающей силой. Признание общего исторического пространства вины позволило бы сделать Россию соучастницей процесса рефлексии исторических и политических итогов войны, а не вечным «кающимся грешником», чья вина перед «цивилизованным Западом» всегда доказана априори.

Для описания политической манеры и тактики Путина хорошо подходит предложенная британским философом Майклом Оукшоттом концепция политики как «беседы», где ни один из «голосов» не имеет абсолютного права на истинность. Майкл Оукшотт пишет так: «Существование элементов системы, представленных в качестве голосов в беседе, определяет, что взаимоотношения между ними состоят не из отстаивания своей точки зрения и не из отвержения других, а из признания друг друга и взаимного приспособления друг к другу, что свойственно именно беседе»[22]. Данный тезис дополнительно проясняет вопрос, который британский философ часто адресует своим воображаемым политическим оппонентам: «Что же вы хотите, чтобы в политике было то, чего точно нигде больше не существует – безошибочный способ определять, что следует делать, а чего нет?»[23]

Это хорошо видно и в интервью Карлсону, который неоднократно пытается задать президенту вопрос, как он достигнет тех целей, о которых заявляет, и постоянно получает один и тот же ответ: «Знаете, это предмет переговоров, которые с нами никто не хочет вести, или, точнее сказать, хотят, но не знают как. Знаю, что хотят, – я не только вижу это, но я знаю, что хотят, но никак не могут понять, как это сделать. Додумались же, довели до той ситуации, в которой мы находимся. Это не мы довели, а наши “партнёры”, оппоненты до этого довели. Хорошо, пусть теперь подумают, как это повернуть в другую сторону. Мы же не отказываемся»[24].

Вероятно, с этой установкой на переговоры связан и постоянный рефрен с оттенком обиды, который на протяжении многих лет присутствует в высказываниях высших руководителей страны, прежде всего самого президента и министра иностранных дел Сергея Лаврова. Из одной речи в другую повторяется перечисление ситуаций, когда мы были готовы договариваться и договаривались, идя на уступки, а противная сторона обманывала и не выполняла обещанного. Как правило, после перечисления этих случаев вновь констатируется готовность к договорённостям.

Вместо заключения

В завершении хотелось бы вернуться к тому, о чём мы говорили в самом начале. Мы назвали идеологическую повестку современной России «консервативным модерном» и постарались доказать, что российское государство в своих идейных и концептуальных ориентирах представляет собой «нормальное» государство – но не в том смысле, в котором термин часто использовался в 1990-е годы. Тогда, стоит вспомнить, под этим понималось в первую очередь морально ангажированное движение к «демократии по западному образцу», на практике часто связанное с отказом от реализации национальных интересов и стратегического мышления во внешней политике.

Сегодняшняя версия Российского государства – развитая институциональная система, освоившая и во многом воплотившая основные идеи западного модерна. Современный конфликт России и Запада, помимо геополитического, военно-стратегического и геоэкономического контекстов, несомненно, имеет и идеологическое измерение. Это столкновение двух версий модерна, наметившихся ещё в эпоху Просвещения, – либерально-прогрессивной и консервативной. Современная западная цивилизация стремится к «футуризации» (Одо Марквард) модерна, к интенсификации процессов эмансипации, радикальному пересмотру представлений, чем является человек, заново ставит вопросы о границах свободы и морали, основываясь исключительно на «секулярных» представлениях.

Внешнее напряжение сегодня заставляет Россию «сосредотачиваться», собирая в единую систему не только ВПК, но и свою идеологическую модель. Западный леволиберальный модерн – новый социальный эксперимент, сравнимый по замыслу с грандиозностью «советского проекта» в ХХ веке. Россия же сегодня, наоборот, учитывая опыт своей радикальной трансформации в ХХ столетии, стремится к защите традиционных, доминирующих в авраамической традиции представлений о человеке, настаивает на применении принципов историзма, прагматизма и отказе от морально ангажированного языка в политике и дипломатии. В данной статье мы постарались начать серьёзный разговор об истоках и первопричинах этих идеологических трансформаций.

Авторы:

Александр Гиринский, кандидат философских наук, младший научный сотрудник Международной лаборатории исследований русско-европейского интеллектуального диалога Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики»

Павел Азыркин, преподаватель истории, стажёр-исследователь Института образования Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики»

Статья подготовлена в рамках Программы фундаментальных исследований Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики».

Источник Source