Военный конфликт на Украине ускорил два перехода – к постлиберализму на Западе и полицентризму в мировом масштабе. Данная статья призвана внести вклад в дискуссию о метаморфозах либерально-демократической модели в связи с ростом напряжения между либеральным и суверенным интернационализмом, между Западом и глобальным большинством. С точки зрения автора, два этих перехода взаимосвязаны и стимулируют друг друга.

Эволюция либеральных демократий

Всё большее число авторов на Западе, в России и за её пределами обращают внимание на авторитарные, нелиберальные и недемократические черты либеральных демократий. Джон Грей переосмыслил всю либеральную традицию в антиэссенциалистском ключе, назвав её постлиберализмом[1]. Из недавних публикаций стоит упомянуть работы Фреда Даллмайра и Адриана Пабста[2]. Первый критикует западный модерн, значимую часть которого составляет либерализм, и предлагает постлиберализм в качестве срединного пути между либеральным атомизмом и коллективистским популизмом. Пабст анализирует развитие и либерально-демократической модели, и либерального международного порядка, проводя между ними параллели и доказывая, что внутренняя модель Запада, по сути, является олигархической, а угрозу демократии, фундаментальным правам и свободам сегодня несёт как раз либерализм. На международной арене это эквивалентно тенденции к усугублению гегемонии.

В свежей работе Пабст рассматривает постлиберализм в качестве социальной альтернативы капитализму и «реально существующему либерализму»[3]. Либеральный авторитаризм – явление известное, но масштабы, цель и контекст нынешнего авторитарного поворота – феномены новые и, возможно, необратимые. Именно поэтому имеет смысл концептуально сформулировать наступление качественно нового этапа развития либерально-демократической модели на фоне второй холодной войны, регионализации и глобального перехода к полицентризму.

Принципы и правила неолиберальной глобализации с её императивом свободной торговли, экономического прагматизма и глобального перемещения людей, капитала, товаров и услуг, похоже, существенно ослабли. По мнению некоторых авторов, наступающая эпоха приведёт к частичному размежеванию и обособлению, продиктованным интересами и стратегическими соображениями ведущих региональных игроков. Последние будут мобилизовывать и развивать внутренние ресурсы, одновременно углубляя сотрудничество и интеграцию с близкими партнёрами. Всё более автономные полюсы мирового порядка станут опираться на региональные структуры и институты, развивать по мере необходимости межрегиональные, надрегиональные и глобальные обмены. В современном мире, как ни парадоксально, именно Китай продвигает идею свободной торговли и открытости, хотя политика «двойной циркуляции» одновременно предполагает обеспечение многогранного суверенитета. Китай преуспел в создании Всеобъемлющего регионального экономического партнёрства (RCEP), крупнейшего торгового блока в истории. Однако эти инициативы едва ли обратят вспять более сильное движение к формированию полуавтономных региональных блоков. МВФ отмечает всплеск торговых ограничений после мирового финансового кризиса 2000-х гг., объясняя частичную деглобализацию с помощью концепции геоэкономической фрагментации.

Несмотря на определённое расширение трансграничной торговли, дальнейшую интернационализацию цепочек поставок и высокий уровень взаимосвязей между участниками и субъектами глобальных процессов, к 2008 г. глобализация достигла пика, после чего начался спад, и мировая экономика оказалась на грани фрагментации[4]. Регионализация не обязательно влечёт за собой существенное ослабление рыночных механизмов. Скорее она стимулирует ужесточение контроля и ограничение экономических потоков между региональными блоками, что связано с соображениями безопасности и продиктовано политическими интересами.

Ряд авторов утверждает, что наступающая эпоха вызовет частичную фрагментацию и регионализацию, связанную с ускоряющейся всеобщей секьюритизацией (стремлением обезопасить себя), что по определению ослабляет свободное взаимодействие и обмен на разных уровнях между отдельными субъектами или группами субъектов. Секьюритизация распространяется как на «автократии», так и на «демократии»[5]. Более долгосрочные устремления обезопасить себя усугубляются милитаризацией, запущенной в ходе опосредованной войны между Россией и политическим Западом за Украину. Эти сложные процессы вписываются в рамки второй холодной войны. Последняя концепция в разных формах присутствует в академических, медийных и политических дискурсах с 1990-х гг., однако стала часто применяться в связи со сменой режима на Украине 2013–2014 гг. и последовавшим за ней локальным военным конфликтом[6], а также китайско-американским соперничеством[7]. Вторую холодную войну есть смысл описывать в терминах столкновения между политическим Западом с его либерально-демократической моделью и основанным на правилах международным порядком (либеральный интернационализм), с одной стороны, и внутренне неоднородным мировым большинством, состоящим из множества политических режимов, социально-экономических моделей и культурных траекторий, – с другой[8]. Общий знаменатель последней группы можно описать как верность суверенному интернационализму.

Противоречие между двумя интернационализмами анализирует Ричард Саква[9]. Он утверждает, что суверенный интернационализм встроен в то, что он называет уставной (базирующейся на Уставе ООН) международной системой. Её основы заложены ведущими державами в конце Второй мировой войны в Думбартон-­Оксе, Ялте, Потсдаме и дополнены принципами мирного сосуществования в Бандунге в 1955 году. Отличая систему международных отношений от международного порядка, Саква показывает, как после окончания первой холодной войны Запад стал более склонен навязывать свою модель мировому сообществу, и в итоге изобрёл «порядок, основанный на правилах» как политический инструмент западной гегемонии.

Первая холодная война в основном сводилась к борьбе между капитализмом и социализмом. Нынешний конфликт разворачивается вокруг фундаментального вопроса, может ли нормативная база ООН, имеющая многосторонний, инклюзивный и демократический характер и воплощённая в уставной системе международных отношений, материализоваться в полицентричный мировой порядок без гегемонии, представляющий собой реальный плюриверсум. И станет ли он глобальной политической альтернативой.

Демонтаж либеральной демократии

Либеральная традиция принадлежит к великим достижениям политической мысли и социально-экономического развития Запада. Но явление это не статичное, оно эволюционирует, проходя разные этапы и приобретая разнообразные черты, поэтому можно говорить о многочисленных версиях либерализма[10]. Либерализм – явление внутренне неоднородное, и отдельные течения могут значительно отличаться друг от друга не только в диахронической, но и в синхронической перспективе. Классический либерализм эпохи Просвещения (Локк, Кант, Милль) был в ХХ в. пересмотрен авторами нового или социального либерализма (Дьюи, Новгородцев) в ответ на подъём социализма и проблемные социальные последствия, вытекающие из идеи невмешательства государства, свободы и справедливости. Агонизирующий либерализм конца прошлого века (Грей), в свою очередь, отвергает естественно-правовые основы как классического, так и социального либерализма, возрождая гоббсовские принципы плюрализма и подверженности ошибкам. Напротив, некоторые либералы, вдохновлённые наследием нового либерализма, и консервативные/социалистические критики пренебрежения склонного к атомизации либерализма в адрес коллективных обязательств и общих ценностей слились в поддержке общей политики идентичности[11]. Либерализм тем не менее – лишь часть существующей либерально-демократической модели, поскольку включает в себя демократическую традицию, отношение которой к либерализму часто было даже противоречивым[12], и на то имеются исторические причины.

Будучи идеологией поднимавшейся буржуазии, либерализм воплощал в себе, в частности, интересы и умонастроения этого социального слоя в конкретный исторический момент. Как таковой он был связан с динамикой капитализма, а не с демократией, социальной справедливостью или всеобщим процветанием, в центре внимания находилась защита первого поколения прав человека – гражданских и политических. В этом смысле либерализм можно описать в терминах скорее негативной, чем позитивной свободы. Отражая чаяния современного западного среднего класса, эта парадигма была далека от универсальности. Либерализм преуспел в обеспечении свобод и прав личности, создал прочные барьеры, защищающие индивида от чрезмерного вмешательства государства и коллективных структур. Союз либерализма с демократией в сочетании с капитализмом принёс широкий спектр положительных результатов, в значительной степени способствуя прочным позициям, мощи и привлекательности западной социально-экономической и политической модели. Она выдержала вызов, брошенный альтернативами модерна – прежде всего социализмом.

В течение XX в. западная модель постепенно эволюционировала в либеральную демократию, сочетая демократические и либеральные черты с определёнными устремлениями в области социальных прав, необходимыми для обеспечения базового уровня социальной сплочённости и достаточно стабильного социального консенсуса в противостоянии социалистическим странам. Окончание первой холодной войны привело многих к выводу, что западная модель доказала универсальный характер и превосходство над любыми альтернативами[13]. Конец истории, однако, не наступил. Мировой финансовый кризис 2008 г. выявил структурные проблемы и ограничения западной модели. Появление системных альтернатив сочеталось с ростом экономической и политической мощи их носителей.

Конкуренция с альтернативами, а также фундаментальный конфликт между политическим Западом и Россией, необратимый и приведший к началу второй холодной войны в 2022 г., заставили западные либеральные демократии адаптироваться к новым условиям. Обострение внутренних противоречий и необходимость защиты существующих политических режимов, похоже, приводят к качественной эволюции, по крайней мере, некоторых либеральных демократий, которые начали трансформироваться в постлиберальный авторитаризм.

Авторитарный поворот в либеральных демократиях, каким бы парадоксальным он ни казался, имеет глубокие корни. Исайя Берлин указал на риски абсолютизма и тоталитаризма, скрытые под рационалистическим, просветительским слоем либеральной традиции[14]. Рационализм создал парадигму, в которой все люди имеют одинаковую рациональную природу, а интересы и цели как отдельных людей, так и общества могут быть гармонизированы. Это рационалистическое видение в рамках либеральной системы исключает внутренний плюрализм и постепенно подрывает само либеральное понятие индивидуальной автономии и свободы. Джон Грей называет идеал рационального консенсуса по поводу лучшей и универсальной модели либеральной ортодоксией[15]. Последняя упускает из виду конфликты интересов и ценностей, тем самым отрицая многообразие и легитимность сосуществования различных социально-экономических и культурных моделей. С точки зрения Грея, стремление либеральных демократий продвигать универсальную модель, свободную от внутренней противоречивости, – ложный посыл, пережиток европейского Просвещения. В недавней статье Фрэнк Фуреди рассматривает нелиберальные и антидемократические тенденции в современном либерализме, которые «проистекают из непростых отношений либерализма с общественным мнением, мажоритаризмом и демократией»[16]. Призывая к возрождению того, что Грей характеризует как либеральную ортодоксию, Фуреди представляет «генеалогию» нелиберального либерализма, которая включает в себя социальную инженерию, ценностный прогрессивизм и государственный патернализм, в результате чего демократия и некоторые индивидуальные права и свободы (в частности, свобода слова) стали ценностью второго порядка. Грей и Фуреди – примеры либеральных мыслителей, которые указывают на проблемные черты этой идеологии.

Если это утверждение применимо к либеральной философии, неудивительно, что либерализм может сосуществовать с авторитаризмом и в политической практике. Сочетание политического авторитаризма и экономического либерализма не было исключением — можно упомянуть Сингапур при Ли Куан Ю, Чили при Пиночете или Россию при Борисе Ельцине. Тем не менее авторитарные практики не являются «привилегией» незападных режимов, они появились и в западных либеральных демократиях. Этой теме уделяют всё больше внимания сами западные авторы[17].

В отличие от прошлых эпох авторитаризм в либеральных демократиях переходит на новую стадию. Он не ограничивается укреплением либеральных принципов в экономическом базисе и признанием неравенства нормой (напротив, всё чаще дела идут в противоположном направлении), а концентрируется на «социальной надстройке». Дилемма Бёкенфёрде объясняет этот сдвиг как попытку построения «постлиберального сообщества».

Немецкий теоретик права и председатель Конституционного суда обратил внимание на противоречие современной западной политической системы: либерально-демократическое государство живёт предпосылками, которые не может себе гарантировать, ибо оно возникло, коренится и развивается в конкретном историческом и культурном контексте[18]. Исторически сложившийся союз либерализма, демократии и капитализма, породивший флагман западного модерна как ещё один образец западной универсалистской традиции, по сути своей специфичен и включает в себя более древние социально-экономические модели и традиции, без которых либеральная демократия, вероятно, никогда не возникла бы[19]. Таким образом, дилемма Бёкенфёрде исследует сложную связь между политическим режимом, с одной стороны, и своеобразной моралью, социальными ценностями и идентичностью, которые являются условиями устойчивого существования и воспроизводства самой либеральной демократии, с другой стороны. Эта линия логических рассуждений и построений аналогична веберовской. За десятилетия до Бёкенфёрде Макс Вебер проанализировал конкретные исторические обстоятельства, обеспечившие зарождение и бурное развитие капитализма, ссылаясь на специфическую протестантскую этику, без которой капиталистическая формация вряд ли развилась бы. Аналогичным образом либеральная демократия укоренилась в сплаве рационализма эпохи Просвещения, христианского гуманизма и морали, а также либерального конституционализма.

Однако этот контекст меняется, поэтому у государства нет другого выхода, кроме как вмешиваться, чтобы обеспечивать и защищать особые ценности, идентичность и мораль. В этот момент оно отрицает само себя, становится нелиберальным и трансформируется в нечто иное. Именно такую трансформацию я называю постлиберализмом.

Постлиберальный авторитаризм может опираться на уже придуманную концепцию воинственной демократии и брать на вооружение дуалистические дискурсы открытого общества и его врагов (внутри), а также коллизии между демократиями и автократиями (вовне). Концепция воинственной демократии сформулирована Карлом Левенштейном, который пришёл к выводу, что демократическое государство обязано защищать себя от врагов независимо от воли народа[20]. Позже такой дискурс материализовался в институте конституционных судов, одном из краеугольных камней послевоенных либеральных демократий. Тем не менее подобные теоретические рассуждения и практические действия противоречат мажоритарному демократическому принципу, не позволяя большинству реализовать свою суверенную волю. Таким образом, само условие демократического правления подрывается правовыми ограничениями и соответствующими полномочиями невыбираемых групп – например, судебной власти[21]. Небезынтересно, что тот же Левенштейн, изобретатель термина «воинственная демократия», часто ссылался на борьбу между демократиями и автократиями, которые, с его точки зрения, представляют собой два основных типа политических режимов[22]. Этот же нарратив включён в гегемонистский либерально-демократический дискурс 2020-х гг., распространяемый западными элитами для мобилизации внутренней поддержки в их противостоянии мировому большинству.

Построение постлиберального сообщества

Исторический контекст помогает понять нынешнюю трансформацию либеральных демократий. Постлиберализм указывает на необходимость существования общины или сообщества (Gemeinschaft) с общей моралью, ценностями, идентичностью и специфическим образом жизни[23]. Таким образом, постлиберализм можно рассматривать как ответ на парадигму современного либерального общества (Gesellschaft). В то же время он отражает особый Zeitgeist, характерной чертой которого является отсутствие больших идеологий и широко распространённое осознание того, что основные идеологии западного модерна не соответствуют реалиям XXI века. Вытекающий отсюда синкретизм создаёт благодатную почву для творческого переосмысления существующих концепций и постепенного создания новых идеологических рамок. Наиболее проблематичный аспект построения либерально-демократических сообществ – оно часто осуществляется авторитарными средствами и методами как внутри, так и извне (либеральный интернационализм и основанный на правилах международный порядок).

Опираясь на тематические исследования и аналитические разработки Института Китай-ЦВЕ, которые дают представление о развитии либеральных демократий в Центральной и Восточной Европе[24], можно сделать вывод, что наиболее типичные характеристики постлиберализма таковы:

• секьюритизация;
• милитаризация;
• политизация всё большего числа социальных сфер;
• ослабление демократического (мажоритарного) принципа;
• навязывание идеологического консенсуса как основного средства построения либерально-демократического сообщества и обеспечения социальной сплочённости и согласованности;
• ограничение прав и свобод граждан в конкретных областях (прежде всего свободы слова, СМИ, исследований, но также и права на частную собственность);
• цензура;
• культура исключения из общества, социальный остракизм, публичная дискредитация через кампании в СМИ, появление феномена «инакомыслия»;
• наконец, радикальный ценностный прогрессивизм в сочетании с социальной инженерией, такой как «зелёный» переход, мультикультурализм и массовая миграция, гендерная идентичность и тому подобное[25]. Это перечисление не является исчерпывающим, поскольку процесс начался недавно, а его результаты ещё далеко не ясны.

Такие особенности выявлены в результате эмпирических наблюдений и не универсальны, поскольку ситуация в разных странах различается[26]. Но общим является то, что, в отличие от нелиберальных режимов прошлого века, контрольно-репрессивные меры и действия в либеральных демократиях нельзя проследить до однозначно определённой вертикали власти. Эти процессы носят скорее горизонтальный характер, они децентрализованы, рассредоточены и осуществляются различными действующими лицами: например, традиционным государственным репрессивным аппаратом, СМИ, частными предприятиями и университетами[27].

Происходит трансформация политического ландшафта. Традиционное деление на левых и правых теряет актуальность, поскольку исчезают различия между партиями, которые руководствуются принципами либеральной демократии. Этот процесс ускорился в результате упадка традиционных политических партий во многих странах Запада и их вытеснения аморфными субъектами без твёрдой идеологической основы[28]. Либеральные демократии постепенно опустошили демократическую политику, склоняясь к формированию широкого и однородного политического лагеря технократического типа. Такое положение дел усугубляется в Евросоюзе, где национальные законодательные процессы в значительной степени подавляются и вытесняются непрекращающимся переносом в общеевропейские структуры и внедрением норм ЕС[29]. Политика становится всё более отчуждённой и формалистской из-за ослабления демократических принципов, в основе которых лежит понятие народной воли и мажоритаризма. Учитывая, что либерально-демократические режимы постепенно вводят всё больше ограничений на свободы и права граждан, усиливая вездесущие горизонтальные методы контроля и репрессий, реализация народной воли ограничивается в широком спектре областей[30].

Растущий недемократический характер западной политической модели, соответственно, препятствует демократизации международных отношений по линии суверенного интернационализма[31]. Концепция международного порядка, основанного на правилах, столь же деспотична по отношению к демократии в международных отношениях, как и либеральная демократия по отношению к демократии на уровне национальных государств. В обоих случаях подрывается суверенная воля рассматриваемого субъекта (граждан, национального государства).

Процессы на национальном и глобальном уровнях во многом совпадают, их общим знаменателем можно назвать мобилизацию и возрождение тактики единого фронта. Сама концепция возникла в рамках мирового коммунистического движения 1920-х гг., когда её использовали для описания союза разнородных субъектов против общего врага, она вышла на первый план в американском дискурсе во время президентства Джо Байдена[32]. Недавняя интерпретация такого союза основана на видении «глобального демократического фронта» в оппозиции к «автократиям». Этот дуалистический дискурс вытесняет национальную специфику. Он переформатирует политический ландшафт так, что решающий водораздел проходит не между левыми и правыми, а между либерально-демократическим центром и суверенным популизмом. Я предлагаю последний термин как внутреннюю параллель суверенному интернационализму Саквы. И суверенный популизм, и интернационализм заявляют о верности постулатам суверенитета и демократии, выступая против либеральной гегемонии внутри страны и за её пределами. В этом смысле суверенитет относится к государству и его связям с другими государствами, а также к воле народа как источнику государственной власти внутри страны. В обоих случаях важен мажоритаризм. Суверенный популизм имеет и консервативные, и социалистические черты, он включает широкий спектр участников политической жизни как слева, так и справа, которые чувствуют себя подавленными либеральным центром, склонным к внедрению авторитарной (постлиберальной) политики[33].

Можно утверждать, что возникновение суверенного популизма в оппозиции к либеральной демократии возрождает гораздо более древнее противоречие между либерализмом с его конституционализмом и верховенством закона, с одной стороны, и демократией – с другой. С этой точки зрения демократия не сводится к институциональным процедурам, регулярным всеобщим выборам и метафоре народовластия, а стремится осуществлять «общую волю» без юридических препятствий и часто с помощью инструментов прямой демократии[34]. Таким образом, суверенный популизм может быть интерпретирован в терминах руссоизма и позитивной свободы. Конечно, он рискует скатиться к более авторитарным и даже тоталитарным практикам, как неоднократно случалось в современной истории, начиная с якобинской диктатуры, Парижской коммуны и советской «коммунальной» демократии и заканчивая германским национал-социализмом[35].

Постлиберализм и переход к полицентризму

Постлиберализм – внутренняя авторитарная трансформация – это реакция на постепенный упадок могущества Запада, появление альтернативных моделей и фундаментальный вызов либеральному интернационализму со стороны суверенного интернационализма мирового большинства в сочетании с необходимостью мобилизации западных обществ перед лицом «внешних врагов». С моей точки зрения, постлиберализм – это и кульминация, и отрицание «реально существующего либерализма» на политическом Западе. Он создаёт предпосылки для существенного перекраивания социально-экономического, политического и культурного ландшафта в ближайшие годы.

Существует эмпирически наблюдаемая связь между подъёмом авторитаризма в либеральных демократиях, с одной стороны, и внешней политикой в отдельных регионах – с другой. На самом общем уровне западный гегемон пытается мобилизовать союзников и укрепить сплочённость блока. Он использует стратегию единого демократического фронта против «автократий» в сочетании со стратегией сдерживания и окружения в Евразии, частью которой являются возрождение геополитики Римленда (прибрежной дуги, опоясывающей евразийский материк) и риторические упражнения по замене Азиатско-Тихоокеанского региона на Индо-Тихоокеанский в угоду жёстким интересам США[36]. Гегемонистские действия, направленные на конструирование международного сообщества, основанного на общих ценностях, идентичности, правилах и идеологии, совпадают с аналогичными процессами в отдельных западных странах. Проводимая глобальная и региональная политика характеризуются гибкостью, которая необходима, учитывая неясную природу пресловутого «порядка, основанного на правилах». В то же время доминирующая роль Соединённых Штатов не исключает автономных действий и проектов второстепенных субъектов. Тенденции к объединению и мобилизации внутри политического Запада можно объяснить как курс гегемона, направленный на создание условий для передачи своих обязанностей другим участникам большой игры, способным обеспечить коллективные интересы вместо самих США. Это, в свою очередь, позволит Вашингтону сосредоточиться на главном стратегическом вызове – Китае.

Западный гегемонизм контрастирует с евразийскими инициативами и их парадигмой, базирующейся на мирном сосуществовании и суверенном интернационализме. Евразия становится двигателем альтернативных моделей развития. С точки зрения экономики Китай преуспел в строительстве рыночного социализма, создавшего прочный экономический фундамент для развития новой формы цивилизации[37]. Что касается политики, то в евразийских странах представлен широкий спектр режимов, некоторые из которых являют собой вызов либеральной демократии. Крупные евразийские державы подорвали псевдоуниверсализм западной модели, подчеркнув легитимность множественных демократий[38]. В то же время сочетание капитализма и политического авторитаризма – ещё одна модель, которая в определённой степени доказала свою эффективность. В культурном плане Япония и Китай сумели разработать успешную и жизнеспособную версию модерна, отличную от западного образца, продемонстрировав возможность альтернативных путей модернизации[39]. Аналогичным образом советский модерн также представлял собой особую модель, устойчивость и способность к самовоспроизводству которой до горбачёвских преобразований не подвергали сомнению не только её приверженцы, но и некоторые яростные критики советского режима среди эмигрантов[40]. С точки зрения международных отношений инновационный, инклюзивный и плюралистический характер инициатив, осуществляемых в евразийском макрорегионе, противопоставлен исключительности и гегемонизму структур и институтов, созданных либерально-демократическими игроками. Евразийские проекты включают в себя инициативу «Пояс и путь» (BRI), Глобальную инициативу развития (GDI), Глобальную инициативу безопасности (GSI), Большое евразийское партнёрство (GEP), Региональное всеобъемлющее экономическое партнёрство (RCEP), Шанхайскую организацию сотрудничества (ШОС) и, наконец, БРИКС. В условиях обострения конфликта между Россией и политическим Западом резко возрастает значение китайско-российских отношений[41]. Сотрудничество между Пекином и Москвой создаёт базовое условие для обеспечения интересов глобального большинства.

Выводы

Военная операция России на Украине зафиксировала ситуацию второй холодной войны. Кампания стала свидетельством милитаризации и обострения долгосрочного противостояния между Западом и Россией, как это было в 1950-е гг. во время Корейской войны. Холодная война-II опустила новый «железный занавес» между Европой и Россией, уничтожила остатки горбачёвского «антифултонского» наследия и сделала неизбежным поворот Москвы на Восток[42]. Россию можно считать своеобразной евразийской цивилизацией[43], и хотя возможности её экономического, политического и гуманитарного влияния меньше, чем у Советского Союза, она имеет основания стать одной из крупных держав в полицентричном мире.

Ход боевых действий показал определённую слабость обычных вооружений России и потенциал украинских войск, укреплённый западными поставками и всесторонней помощью. Оказалось, что нельзя недооценивать способность Запада мобилизовать финансовые, военные, политические, человеческие, а также пропагандистские ресурсы. В то же время беспрецедентные санкционные меры против Москвы, включая отключение страны от мировой финансовой системы (SWIFT) и постепенное прекращение импорта российских товаров в Евросоюз, не смогли подорвать Россию, её политический режим и социально-экономические основы. Напротив, Москва оказалась достаточно жизнестойкой, сумев найти новые возможности, политическую поддержку, симпатии или, по крайней мере, нейтралитет в мировом большинстве, а также в некоторых странах политического Запада – например, в Венгрии. Независимо от непосредственных результатов будущего урегулирования между Украиной/Западом и Россией, конфликт вносит значительный вклад в перспективное установление власти мирового большинства в рамках полицентрического международного порядка.

Источник Source