Текущий конфликт между Россией и странами Запада, и особенно с Европейским союзом, является экзистенциональным[1]. Лидеры России и ЕС оценивают его как вызов основам своего существования – России как суверенного государства и Евросоюза как интеграционного объединения 27 стран. Стороны открыто заявляют, что исход конфликта определит будущее не только России и ЕС, но и всего мира. Однако прямого военного столкновения между Российской Федерацией и Евросоюзом нет, и большинство вовлечённых в противостояние стран хотели бы этого избежать. В противном случае конфликт перейдёт из сферы споров по поводу философии бытия в плоскость физического выживания после большой войны в Европе.

Мне хотелось бы отойти от обсуждения военно-политической составляющей конфликта и посмотреть на мировоззренческие различия, которые являются, на мой взгляд, одной из причин конфликта. За последние тридцать лет мы стали свидетелями масштабного процесса, когда почти тридцать стран Европы изменили вектор развития. Добровольный отказ от социалистической модели в пользу рыночной экономики и демократического устройства привёл к разным результатам. Период сближения РФ и ЕС в конце 1990-х гг. сменился нарастающим отчуждением, и это отражало разное понимание процесса реформ и стратегий достижения поставленных целей, показывало, как одни и те же события общей истории привели к разным политическим курсам и порой полярным политическим выборам.

Теоретической основой моих рассуждений будет идея о разрыве темпорального режима модерна, сформулированная немецким учёным Алейдой Ассман[2]. Центральная тема её работ – как современные общества проводят ревизию своей истории и как происходит «распад и новое построение взаимосвязи между прошлым, настоящим и будущим», то, что Ассман определила как темпоральные разрывы. Идею о нелинейном развитии современных обществ, которую обсуждали учёные и раньше, Ассман облекла в метафорическую форму хиатусов (разрывов) времени, приводящих к поворотам в истории стран и народов. Для эпохи модерна характерна устремлённость в будущее, однако в последние двадцать лет многие страны ЕС и Россия кажутся «одержимыми историей», проводя серьёзную ревизию прошлого, нередко – общего[3].

Многие европейские государства сталкиваются с тем, что можно определить как хиатусы вследствие нередко мучительного осмысления прошлого. Среди этих стран ФРГ, Испания, Греция, Португалия, участники бывшего Восточного блока, включая республики бывшего СССР. В течение ХХ века их политические и экономические системы претерпевали радикальные изменения. Темпоральные разрывы чётко фиксируются в истории России на протяжении последних ста с лишним лет, когда менялся вектор развития страны. Строительство социализма проходило под лозунгом «отречения от старого мира», постсоветские преобразования – отказа от советской модели развития.

В риторике активно использовалась терминология модернизации, включая программу сотрудничества «Партнёрство для модернизации» 2010–2014 годов. Несмотря на схожесть терминов, партнёры по-разному интерпретировали цели, средства и результаты сотрудничества, свою роль в изменениях на континенте, суть событий и будущее. Эти разночтения нередко вызывали взаимное раздражение, обвинения в намеренном искажении сути договорённостей, однако никто не отрицал наличия идейных разногласий. Попробуем посмотреть на эти несовпадения при помощи теории модернизации и концепции темпорального разрыва.

«Время, вперёд!»: теории модернизации и время эпохи модерна

Алейда Ассман полагает, что для древних культур характерно особое отношение к прошлому, которое занимало «привилегированное положение, легитимируя нормативные основы настоящего и будущего». Для эпохи модерна, по мнению Ассман, характерен отказ от вглядывания в прошлое как легитимацию настоящего и начало одержимости будущим – лучшим, новым и неизвестным[4].

Теория модернизации сформировалась в западной науке в 1950‒1960-е гг. как продолжение классической теории социальной эволюции, подразумевавшей наличие единой линии развития всех обществ в соответствии с западной цивилизационной моделью. Научно-технический прогресс являлся главным мерилом развития, а будущее представлялось «как надёжный ориентир, блестящая перспектива, даже предвещание». 1960-е гг. на Западе нередко называют «золотым десятилетием» стремительного технологического и экономического роста, который пришёл на смену послевоенному восстановлению. Но уже к середине 1970-х гг. появляется критика теории модернизации, так как очевидными становятся негативные последствия экономического роста потребительского общества. Ассман пишет, что «будущее истощено развитием цивилизации, которая бездарно эксплуатирует ресурсы»[5].

В 1980-е гг. возникают теории (критическая теория, постмодернизм), постулирующие необходимость изменения вектора развития западных стран. В это время признаётся, что модернизация в социалистических странах и странах третьего мира не соответствует западным моделям[6].

В ХХ веке социологи, политологи и экономисты предлагали теории конвергенции (идеи сближения систем социализма и капитализма) в рамках критики капиталистического общества[7], однако саморазрушение социалистической системы сделало более актуальными концепции демократического транзита или перехода стран социализма, а также тоталитарных и авторитарных режимов на новые экономические, политические и идеологические основания[8]. В России в 2000-е гг. происходили дискуссии между сторонниками постмодернистских теорий и исследователями демократического транзита[9], разрабатывалась методология изучения политических изменений в России и других странах[10] и обсуждались результаты трансформаций[11]. В начале XXI века важную роль в ревизии теории модернизации играли идеи Рональда Инглхарта о демократии и ценностях независимости и самореализации личности как нового понимания цели и средств модернизации[12].

Игорь Побережников выделил различные смыслы модернизации: переход от традиционности к современности (от Средневековья к Новому и Новейшему времени); процесс «догоняющего развития», включая догоняющее развитие стран «Третьего мира»; трансформации в постсоциалистических странах; и реформы, инновации в современных обществах в ответ на новые вызовы развития[13]. Позже, отстаивая ценность модернизационного подхода для российской истории, он выделил несколько принципов понимания модернизации: эволюционистский, в котором западная модель рассматривается как норма; плюралистический, предполагающий многовекторность и своеобразие модернизации в разных странах; акторный, учитывающий движущие силы модернизационных процессов и регионалистский, обосновывающий своеобразие модернизационных процессов на субстрановом уровне[14]. Типология, предложенная Игорем Побережниковым, представляет основные подходы к пониманию модернизации. Сейчас принято говорить о теориях модернизации, о разных типах изменений и перехода общества от традиционного к современному.

Теории модернизации в переосмыслении прошлого и будущего России

В 1990-е гг. в России начинается активное освоение теории модернизации, и она фактически заменяет марксизм-ленинизм. Интерес к ней вызван не только поиском новой парадигмы для понимания происходящего, это указание на точку темпорального разрыва в осмыслении прошлого страны. Поисковые запросы по фондам Российской государственной библиотеки им. Ф.М. Достоевского (бывшая Ленинка[15]) показывают, что с 1917 по 2022 г. постепенно нарастало число публикаций по теме модернизации, от единиц наименований в 1910‒1930 гг., до десятков в 1930‒1953 гг., сотен в 1953‒1985 гг., тысяч в 1985‒2000 гг. и десятков тысяч в 2000‒2022 годах (табл. 1).

Повышенный интерес к теории модернизации в современной России можно объяснить тем, что страна находилась в центре затяжного исторического эксперимента, когда вслед за капиталистической модернизацией пришла модернизация советская. Анализ публикаций показывает абсолютное преобладание темы «советская модернизация» над модернизацией, понимаемой как «догоняющее развитие» или «вестернизация». Наибольший интерес к теории модернизации проявляют экономисты и историки (табл. 2). Анализ публикаций советского периода показывает, что в СССР модернизация рассматривалась исключительно как теория для изучения западных обществ и развития стран третьего мира. В советский период термин «модернизация» применялся в научно-технической и производственной сфере и касался в основном улучшения работы оборудования и внедрения новых технологий[16].

Сегодня теория модернизации в России используется для интерпретации советского опыта масштабного переустройства. Советская «форсированная индустриализация» 1930-х гг. определяется некоторыми авторами как «объективная необходимость реализации нерыночной концепции индустриальной технологической модернизации страны»[17], когда система управления и социальных отношений подчинялась позитивистской логике. Понятие «модернизация» позволяет оправдывать человеческую цену советских преобразований, проблему принудительного труда и массовых репрессий[18]. Многие российские историки используют понятие «советская модернизация», нередко обозначая его как «радикальный конструктивизм»[19]. Продолжаются споры, являлась ли «советская модернизация» эффективной и единственно доступной и насколько необходимы были радикальные реформы начала 1990-х годов.

Борис Капустин, анализируя роль идеологии в крахе советского строя, полагал, что в СССР реализовалась «утилитаристская идеология», которая превратила революционное учение марксизма-ленинизма в «демагогию “догнать и перегнать Америку”, разумеется, по её же, Америки, правилам игры в общество потребления»[20]. Он считает, что происходила постепенная конвергенция, которая могла привести к плавной смене политического строя в результате «имплозии» советской системы и массовой реализации «посттоталитарных привычек и ритуалов», характерных для общества потребления[21]. Вячеслав Дашичев, критикуя проблемы капиталистического развития современной России, указывал на упущенные возможности реформирования социалистической системы без радикальных реформ[22].

Российские исследователи выделяют два типа модернизации, нередко противопоставляя их: в советский период – социалистическая и капиталистическая, в постсоветский период – либеральная и консервативная. Роман Лубский, анализируя особенности теорий модернизации в советской и постсоветской науке, так сформулировал суть различий: «Либеральный тип модернизации – это разновидность модернизации, для которой характерно политическое участие и наличие открытой конкуренции в системе представительной демократии. Консервативный тип модернизации – это разновидность модернизации, для которой характерно наличие централизованных политических институтов, обеспечивающих интеграцию общества на основе мобилизации разнообразных ресурсов его воспроизводства»[23].

Так, авторы коллективной монографии «Россия в поисках идеологий: трансформация ценностных регуляторов современных обществ» полагают необходимым идеологическую модернизацию в России в тесной связи с «этически оправданными представлениями о желательном настоящем и будущем не только для отдельных социальных групп и России в целом, но и для человечества как такового»[24]. Предлагаемая авторами теория модернизации России в рамках «глобального модерна» основана на идеях Инглхарта о «постматериальных потребностях, связанных с творчеством, кооперацией, психологическими мотивами признания, доверия, солидарности, самосовершенствования, расширения пространства индивидуальных свобод человека». Авторы монографии в качестве центральной выдвигают идею о том, что «любая этически оправданная цель модернизации в настоящее время выходит за пределы наций»[25].

Таким образом, в условиях кардинальных реформ в современной России теории модернизации стали востребованными для понимания и интерпретации советского прошлого. Кроме того, теории модернизации используются для осознания сути реформ в России после 1991 г., нередко в сравнении с советским периодом с точки зрения поставленных целей и достигнутых результатов. Российские исследователи также рассматривают возможности развития России через призму новых подходов в понимании сути модернизации развитых обществ. Переход к постсоветскому обществу знаменует темпоральный разрыв с советским прошлым, а углублённость в советское прошлое для понимания и обоснования реализуемых стратегий в настоящем и выбора вектора будущего развития подтверждают идеи Ассман.

Разная модернизация в России и ЕС

Модернизация постсоветской России проходила на основе рыночной экономики и становления демократической формы правления, что давало надежду на взаимопонимание и схожесть векторов развития России и стран Европейского союза. В 1990-е и в начале 2000-х гг. ЕС оказывал России экономическую и экспертно-технологическую помощь, которую многие эксперты сочли за очередную попытку «европеизации» России[26]. В рамках той помощи Москва получала значительные средства на переустройство экономики, управления, правовой и судебной систем. Для многих россиян в конце 1990-х и начале 2000-х гг. ЕС казался примером будущего, и это представление поддерживало политическое руководство. Вхождение России в 1996 г. в Совет Европы (СЕ), сосредоточенный на защите прав человека, и признание юрисдикции Европейского суда по правам человека в 1998 г. также были символами ценностно-нормативного единства всей Европы в тот период.

Вначале отношения складывались по формуле догоняющего развития, что сейчас нередко интерпретируется как вестернизация и принуждение России следовать западным моделям развития, чуждым ей. Ярким примером подобных суждений служат слова Александра Дугина в период, когда он возглавлял кафедру «Социологии международных отношений» МГУ. В монографии «Социология русского общества. Россия между хаосом и логосом» он писал в характерной для него манере, что отношение к модернизации в России весьма специфическое: «Принципиальной особенностью русского общества является то, что его судьба не совпадает до конца с судьбой западноевропейского общества, что мы прошли на этом пути лишь определённый отрезок. И то, что у нас какая-то “неправильная” демократия, на что часто жалуются крайние либералы-западники, является нашим фундаментальным плюсом и доказательством того, что, продвигаясь некоторое время в русле западноевропейской судьбы, мы всё же не сделали её своей судьбой. Это значит, что мы в любой момент можем спрыгнуть с поезда, идущего в сторону человеческого клона и тотальной глобализации». Он также отмечал, «правда, требуется внимательно смотреть, куда спрыгнуть и что вокруг. И это наше дело – дело социологов и учёных – определить, куда спрыгнуть, потому что иначе можно прыгнуть немножко не туда и сильно ударить голову»[27].

Отношения по типу донора-реципиента формально начали меняться после того, как Россия получила в 2002 г. статус страны с рыночной экономикой, однако до начала 2010-х гг. ЕС продолжал финансировать программы помощи в реформах через специализированный фонд EUROPEAID[28].

В 1990-е гг. ЕС оказывал массивное содействие странам Центральной и Восточной Европы (ЦВЕ), когда было принято принципиальное решение о восточном расширении содружества. Характер преобразований напоминал реформы в РФ, однако важным отличием было то, что Евросоюз предоставлял помощь на основе других договорных обязательств, что предполагало тесное сотрудничество и контроль за изменениями в институтах ЕС[29]. Страны ЦВЕ сначала стали кандидатами на вступление в Европейский союз, а позже присоединились к нему. В этом отношении интересна оценка важности «позитивного вмешательства во внутренние дела других государств», которую дал Ральф Дарендорф. По его мнению, выполнение копенгагенских критериев[30] являлось «одним из примечательных и уникальных аспектов всего процесса присоединения к ЕС», когда, «можно сказать, стала очевидна приостановка принципа незыблемости суверенитета, действующего уже более трёхсот лет»[31].

Во время восточного расширения 11 стран присоединились к Союзу как проекту будущего «мирной единой Европы». Алейда Ассман полагает: европейская интеграция показывает, что ЕС усвоил четыре урока истории через реализацию четырёх проектов: «1) мирный проект: вместо милитаризованной экономики – экономическое сообщество, 2) демократический проект: вместо диктатур – установление демократии, 3) диалогическая мемориальная культура: самокритичный взгляд на историю, признающий собственные преступления, и 4) права человека: защита беженцев и меньшинств»[32]. Новые страны-участницы оказали значительное влияние на расширение нарратива о прошлом как основы европейской интеграции. К памяти об опасностях националистических идей и трагедии Холокоста, добавились дискуссии о тоталитаризме советского периода.

Анализ документов, определявших отношения России и ЕС в1990-е и 2000-е гг., обнаруживает разное представление о приоритетах сотрудничества. В документах ЕС указывалось на важность демократизации, прав человека и модернизации политических институтов России, для России же Европейский союз являлся важным партнёром в экономической и технологической сферах, а права человека не упоминались совсем[33]. Явный поворот в понимании направления модернизации России произошёл в начале XXI века с усилением вертикали власти, обозначением примата национальных интересов над международным сотрудничеством и европейскими ценностями, что привело к постепенному углублению разрыва. Перемены в политических институтах опирались на изменение экономической политики. Владимир Гельман и Анастасия Обыденкова полагают, что «этатистский поворот в российской экономической политике начался в 2000-е гг. с процесса национализации ключевых активов в ряде секторов экономики, особенно в тяжёлой индустрии, и во многом опирался на недоверие Путина к частному бизнесу как таковому»[34].

Программа «Партнёрство для модернизации» между ЕС и Россией 2010–2014 гг., символом которой была статья «Россия, вперёд!» тогдашнего президента Дмитрия Медведева, является ярким примером расхождений в понимании целей и средств модернизации. Татьяна Романова и Елена Павлова выделили следующие различия: в России «приоритет отдаётся экономике, требующей немедленного действия, тогда как решение политических проблем, связанных с совершенствованием демократических институтов, рассматривается как вторичная цель. Евросоюз, напротив, отталкивается от политических достижений (реализация демократии на практике, верховенство закона, права человека), определяющих его нормативную силу»[35].

Андрей Кортунов, генеральный директор Российского совета по международным делам в 2011–2023 гг., в статье по поводу годовщины программы «Партнёрство для модернизации» в 2020 г. указывает на существенные противоречия сторон в целях и приоритетах модернизации. Однако он полагает, что это была реальная возможность «глубокого сотрудничества», и пишет об утраченных иллюзиях близости между ЕС и РФ после 2014 года[36]. Логику и причины разрыва между Москвой и Брюсселем наиболее исчерпывающе определил Сергей Караганов в интервью под названием «Мы исчерпали европейскую кладовую» в преддверии Восточного экономического форума во Владивостоке в 2018 году[37]. После введения европейских санкций в 2014 г. Россия провозгласила поворот на Восток.

Таким образом, в 1990-е гг. Евросоюз оказывал постсоциалистическим государствам помощь в транзите в рамках либеральной модернизации, где важное значение имели трансформация политических институтов и демократизация общества. Для стран ‒ кандидатов на вступление в ЕС выполнение копенгагенских критериев было обязательным. Сотрудничество России и Евросоюза также начиналось как либеральная модернизация, но в начале 2000-х гг. Москва отдала приоритет технологическому и экономическому сотрудничеству, отказавшись от диалога по вопросам модернизации политических институтов. ЕС не обладал действенными инструментами влияния на Россию, где в 2006 г. были сформулированы идеи «национально своеобразной модели демократии»[38] и «суверенной демократии»[39], что означало отказ от либеральной модернизации в пользу консервативной с сильной государственной властью, независимой от международного влияния.

Уроки истории и устойчивость модернизационных практик в России

В 2000-е гг. обозначился разрыв в понимании целей и стратегий модернизации в России и ЕС, во многом основанный на ревизии прошлого. Постсоветская Россия официально отмежевалась от советского революционного опыта, который вдохновлял многие левые движения в мире идеями социальной справедливости и возможности революционных преобразований. В 2017 г. столетие Октябрьской революции отмечалось под эгидой Российского исторического общества, возглавляемого Сергеем Нарышкиным[40], директором Службы внешней разведки РФ и постоянным членом Совета безопасности. Октябрьская революция, которая являлась основополагающим событием в рамках советского дискурса, была обозначена как переворот и захват власти радикальными революционерами-большевиками, а также как пример опасного раскола политических элит и общества[41].

Несмотря на декларируемые разрывы с прошлым в советской и постсоветской России, исследователи обнаруживают преемственность реализуемых модернизационных политик и практик. Михаил Давыдов выдвигает тезис, «что после 1861 г. Россия во многом сознательно де-факто реализовывала антикапиталистическую утопию, согласно которой в индустриальную эпоху, во второй половине ХХ века можно быть “самобытной” великой державой, то есть влиять на судьбы мира, принципиально отвергая всё то, за счёт чего конкуренты добились преуспеяния, и в первую очередь – общегражданский правовой строй и свободу предпринимательства»[42]. Алексей Миллер и Наталья Трубникова полагают, что Российская империя, СССР и современная Россия являются идеологически и концептуально разными сущностями, но по форме – это империи, которые стремились найти оптимальную «новую форму бытования», «более приспособленную к современным условиям». Эта инородность имперскости, проявляемая в сохранении «величия нации», особых интересов в «ближнем зарубежье», приоритете «национальных интересов» и суверенитета России, по мнению авторов, сделала невозможной тесную интеграцию ЕС и России[43].

Дмитрий Травин определяет модернизацию в России как «несовременную», так как она не привела к необходимым изменениям в политической системе[44]. Пол Фленли отмечает, что начиная с реформ Петра I «модернизация и/или вестернизация» России при помощи Запада означала заинтересованность России в получении знаний и технологий для того, чтобы сделать более «эффективными вооружённые силы и систему управления», в то время как к европейским идеям Просвещения «прислушивались избирательно»[45]. Травин приводит примеры такого же противоречия российской модернизации в период царствования Екатерины II, когда главным препятствием для реформ стала неспособность или нежелание отменить крепостное право[46]. По мнению Фленли, «двойственный и инструментальный подход» к Западу прослеживается в российской политике до сих пор и отражает особенности российской политической философии, которая не видит противоречия между «силой государства и свободой индивидуума»[47]. Исследователи полагают, что у России была реальная возможность преодолеть «исторический сценарий современной российской модернизации как модернизации догоняющего типа» с характерными для неё «если не историческими срывами, откатами назад, то пробуксовкой реформирования, что делало неизбежными для сопровождающих кризисные эпохи периоды архаизации сознания и поведения людей»[48].

Показательными являются отношения ЕС и России в области прав человека. Учреждённый формат Диалога по правам человека (2004–2013 гг.) свёлся к регулярным встречам в Брюсселе, где официальные представители РФ и ЕС обменивались обвинениями в нарушении прав человека[49], а попытки европейцев расширить формат диалога за счёт неправительственных российских организаций или ротации места встреч блокировались российской стороной[50].

Мария Ракель Фрейре и Лисиниа Симао, изучавшие вопрос о модернизации в российской внешней политике, отмечают, что термин активно использовался в 2000-е гг. и постепенно понятие модернизации в отношениях между Москвой и Брюсселем стало противопоставляться понятию демократизации[51]. Эту тенденцию подтверждают две последние концепции внешней политики Российской Федерации. В концепциях 2016 и 2023 гг. понятие модернизации встречается дважды, в обоих документах это указание на «модернизацию силовых потенциалов» или «модернизацию наступательных военных потенциалов» противников России. В концепции 2016 г. также упоминаются «навязываемые извне идеологические ценности и рецепты модернизации политической системы государств»[52], а в концепции 2023 г. говорится о необходимости «модернизации и увеличения пропускной способности Байкало-Амурской и Транссибирской железнодорожных магистралей»[53], что напоминает технологичное использование термина в советское время.

Хуан Линц и Альфред Степан, сравнивая процессы и результаты демократического транзита стран Южной Америки и Европы, полагают, что в России произошла либерализация, но не демократизация. По их мнению, для завершения демократического транзита необходима была консолидация пяти взаимосвязанных сфер: активное гражданское общество, относительно независимое (автономное) политическое общество, верховенство закона, работающее государство (usable state) и экономическое общество (а не просто капиталистический рынок)[54]. Сегодня в России ни одна из этих сфер не свободна от плотного государственного участия.

Европейские исследователи отмечают, что «русская модернизация остаётся загадкой и множественные современности часто сосуществуют в одно и то же время. В то время как академические дискуссии и литература в основном сфокусированы на экономических и социальных аспектах модернизации, модернизация России не может быть понята без изучения отношений России с другими странами и её положения в международной системе»[55]. Этот тезис о множественности типов современности в России созвучен идеям экономиста Натальи Зубаревич[56] об особенностях экономического развития регионов России, отношений России со странами ближнего и дальнего зарубежья[57] и модернизации политической системы России[58].

Выводы

Анализируя отношения России и Евросоюза через призму теории модернизации и концепции темпорального разрыва, можно с уверенностью говорить, что в 1990-е гг. Россия и страны бывшего Восточного блока осуществляли модернизацию догоняющего типа с опорой на финансовую и экспертную помощь Европейского союза и с ориентацией на либеральный тип модернизации. Этот вектор развития сохранился в странах – кандидатах на вступление в ЕС, несмотря на трудности периода реформ. Однако в России в 2000-е гг. обозначился идейный разворот в сторону консерватизма и реализации консервативной модернизации. В 2000-е гг. произошёл невиданный за последние сто лет российской истории непрерывный рост материального благосостояния, что создало основу для формирования национального консенсуса по поводу реализуемой государством политики развития. В 2010-е гг., по мнению Кирилла Рогова*, произошла тотальная ревизия развития, которая включала «абсолютизацию понятия “суверенитет”, поиск новых опор в виде “cкреп” и “традиционных ценностей”, вытесняющих императивы модернизации, конструирование “национально ориентированных элит”, фактический отказ от признания границ, сложившихся по итогам распада СССР, и решительный разворот от сотрудничества к конфронтации в отношениях с Западом»[59].

Лев Гудков, подводя итоги реформ в России, пишет, что «архаизация или традиционализация политики – не фантом, это новая легитимация власти, которая признаётся большинством россиян. Сменившая идеологию модернизации и демократического транзита идеология государственного патриотизма работает как механизм вытеснения целого ряда фрустрирующих факторов – бедности, униженности, утраты идентичности, вызванной распадом СССР»[60]. Отход России от либеральной модернизации стал результатом того, что Дарендорф назвал «крушением надежд» и «долгим путешествием через юдоль печали» в период перестройки. Ральф Дарендорф считал процесс отказа от либеральных ценностей и демократии «ползучим авторитаризмом» и «похищением демократии и власти закона», когда происходит «постепенное сведение на нет участия граждан в управлении своими делами: инициатива в принятии решений незаметно переходит к исполнительной власти – к правительству, подотчётным квазигосударственным организациям и учреждениям и к тем органам, которые выходят из-под контроля известной системы сдержек и противовесов»[61]. По мнению Бориса Капустина, в России в результате реформ сформировался «деполитизированный посттоталитарный человек» и «патриотизм частных лиц», что отражает «отсутствие реальной публичной политической жизни в российском обществе, превращение политики в удел и привилегию верхов»[62].

В России в условиях реформ приоритет был отдан институциональным и государственным целям, сильному государству и национальным интересам в рамках мобилизационной парадигмы. Наиболее ярко эти приоритеты отражаются в технократическом государственническом подходе, когда вопросы качества управления рассматриваются как суверенные и неподлежащие обсуждению с внешними акторами. В центре этой модели находится государство и общество, а не отдельный человек и меньшинства. Можно согласиться с тезисом Дмитрия Травина, что Россия продолжает реализацию «несовременной модернизации», когда при внешней форме соответствия «европейскому культурному продукту», который она импортировала, переработала, потребила и далее стала развиваться «тем далёким от идеалов путём, по которому вела нашу страну реальная жизнь»[63]. Именно это развитие позволяет исследователям характеризовать модернизацию в России не только как «несовременную» или «консервативную», но и определённо как «авторитарную».

Сравнивая процессы модернизации в странах Евросоюза и в России, можно с уверенностью говорить о реализации разных типов модернизации – либерального и консервативного на основе рыночной экономики. ЕС уделяет особое внимание политическим отношениям и качеству политических институтов, правам человека, качеству жизни – всему тому, что характеризует политию постиндустриального общества с ориентацией на человека. Модернизацию, реализуемую в ЕС, можно определить как «человекоцентричную» (humancentric). Модернизация понимается в рамках либеральной парадигмы множественности траекторий и учёта интересов разных политических и неполитических акторов как плюралистическая и многовекторная.

Если сравнивать результаты постсоциалистического транзита стран ЕС, которые начали преобразования одновременно с Россией, можно утверждать, что при всех проблемах и несовершенствах, новые страны ЕС повысили внимание к проблематике прав человека и индивидуальных свобод, добавив свой исторический опыт в общеевропейские дискуссии. Новая книга Ассман обращена к урокам истории и тому, как европейцы вновь определяют смысл «европейской мечты» через переизобретение нации, где главной ценностью остаётся жизнь человека и его права[64]. Эта проблема настоящего и будущего национального государства в сложном и взаимозависимом мире в равной мере актуальна и для России, продолжающей поиск национальной идеи и строительство национального государства, противопоставляя себя западному миру.

Автор: Л.В. Дериглазова – профессор кафедры мировой политики факультета исторических и политических наук Национального исследовательского Томского государственного университета.

Исследование выполнено в рамках проекта № 2.3.7.22 ОНГ программы «Приоритет 2030» Томского государственного университета «Темпоральные дискурсы современности и проективные реальности будущего в перспективе трансдисциплинарного знания».

Автор благодарит анонимных рецензентов и редакцию журнала за ценные замечания и суждения, которые помогли сделать статью лучше.

Точка зрения авторов необязательно совпадает с позицией редакции.

Источник Source