Когда речь заходит о кончине ГДР, в памяти европейцев сразу возникают образы ликующей толпы, радостно крушащей Берлинскую стену, и восстановление единства Германии, случившееся годом позже, 3 октября 1990 г., видится как одно из самых радостных событий в истории страны, да и всей Европы. Но так ли его видят в Восточной Германии сегодня, треть века спустя?

Как отличается восприятие слияния двух Германий в бывшей ФРГ и в бывшей ГДР? Как восточные немцы вспоминают о радикальных экономических и социальных преобразованиях, пережитых ими после объединения?

Одним из последних европейских исследований по этой теме стала работа франко-германских исследователей Аньес Арп и Элизы Гудин-Штайнманн «ГДР после ГДР. Рассказы восточных немцев», вышедшая во Франции по случаю тридцатилетия объединения[1].

Исследователи пытаются понять, что сохранилось и по сей день от восточногерманского опыта, какая память об исчезнувшем государстве осталась у тех, кто прожил в нём какой-то отрезок времени и ощутимы ли до сих пор последствия ликвидации ГДР. Примечателен сам факт публикации подобной работы, где, наряду с оценками экспертов, читателям предлагается «прямая речь» – многочисленные воспоминания бывших жителей ГДР – и даются множественные оценки жизни в этой стране. Ведь, как отмечают сами авторы и многие их коллеги, с момента объединения двух Германий в общественной и в научной сфере превалирует и всячески поощряется консенсуальное видение ГДР как жестокой диктатуры, бывшей ничем не лучше гитлеровской. Данная же книга, весьма далёкая от идеализации ГДР, отказывается от принятого стандарта «ГДР = Штази» и предлагает более нюансированный взгляд на пятьдесят лет жизни ГДР, ставя, среди прочего, вопрос: что из восточногерманского опыта может быть востребовано сегодня, в эпоху пересмотра многих ориентиров и ценностных установок рыночных демократий.

Стоит отметить, что особый интерес к этой теме во Франции неудивителен. Францию с Германией связывают сложные исторические отношения, но уже много лет Париж считает себя главным партнёром Берлина и, наравне с ним, лидирующей державой ЕС. Миттерановская Франция способствовала объединению и отчасти взяла на себя расходы за него. В месяцы, предшествовавшие объединению ГДР и ФРГ, эта перспектива внушала многим французам и прочим европейцам отнюдь не ликование, а самое серьёзное беспокойство. Достаточно почитать прессу тех лет, чтобы понять, как напуганы были во Франции. Так, заголовок «Пуэн» 1990 г. гласит: «Блицкриг канцлера Коля по воссоединению Германии вызывает горечь в ГДР и беспокойство в Западной Европе»; «Фигаро» того же периода: «Ахтунг! Франция перед угрозой великой Германии!»; «Монд» же и вовсе выходит с передовицей «Угроза четвёртого Рейха»[2].

Тогда у всех на уме была фраза знаменитого писателя Франcуа Мориака – о том, что иметь несколько Германий, пожалуй, намного приятнее, чем одну. Сегодня, в атмосфере воспеваемой «многолетней франко-германской дружбы», подобная насторожённость и намёки кажутся невообразимыми.

Работа франко-германских авторов представляет собой значимую попытку выйти за рамки узких нарративов – в данном случае однобокого видения ГДР и слияния двух Германий.

Первое, что отмечают исследователи: то насколько разнится восприятие истории воссоединения у жителей Западной и Восточной Германии. На Западе распад ГДР вспоминают как исключительно радостное событие, бескровную революцию, первую на немецкой земле, тогда как на Востоке, говоря о поворотном моменте (“Die Wende”), подразумевают радикальный перелом, а порой и враждебное поглощение ГДР ФРГ. Хотя большинство граждан ГДР приветствовали падение стены, проголосовали за воссоединение и не желают возврата к прежнему существованию, опыт «переходного процесса» был далеко не всегда позитивным. А отношение к исчезнувшей ГДР – далеко не всегда негативное.

Одним из первых ощущений, возникающих в ходе чтения интервью, является острота переживания распада страны. Многие интервьюируемые выражают сожаление по поводу того, как происходило объединение, что «третьему пути» не дали шанса. А ведь в 1989 г. он обсуждался весьма серьёзно. Изначально восточногерманская перестройка характеризовалась отказом от копирования ФРГ и яркой антикапиталистической тональностью. Например, движение “Neues Forum”, принимавшее самое активное участие в демонстрациях 1989 г., провозглашало: «Мы едины в том, что хотим остаться в социалистической традиции, доказать, что настоящий социализм возможен».

«Наше главное достояние – это как раз наш опыт жизни в обществе, где деньги не были на первом месте», – говорила Даниэла Дан, соучредитель организации “Demokratischer Aufbruch”. «Было бы абсурдно и крайне печально, если бы ГДР была полностью поглощена более крупной ФРГ. ГДР существует, у неё есть своё лицо… Когда произойдёт воссоединение, вся Германия должна будет качественно измениться», – говорил незадолго до воссоединения немецкий писатель Мишель Турнье. Но этого качественного изменения так и не случилось.

Гельмут Коль предпочел не создавать новое государство с новой конституцией, а воспользоваться статьёй Конституции ФРГ, позволяющей принять в её состав новую землю. Это гарантировало воссоединение в «экспресс-режиме». Со своей стороны, ГДР не принесла никакого «приданого» в общий дом. Хотя, как считают авторы исследования, многие статьи восточногерманской конституции заслуживали лучшей участи, чем просто оказаться на свалке истории. Закон о гражданстве, законодательство о правах женщин, право на жильё и право на труд, которые были правовыми гарантиями в ГДР, – ничего из того, что позволило бы учесть положительные стороны социальной политики ГДР, не было сохранено при объединении.

На тот момент восточные немцы ратифицировали предложение Коля, но семь лет спустя в декларации, обнародованной в 1997 г. в Эрфурте, немецкие интеллектуалы упрекнули канцлера в «холодной войне против социального государства», назвав годы после объединения «ледниковым периодом». Жители бывшей ГДР рассказывают, что очень быстро процесс унификации принял жёсткий необратимый характер: сразу после объединения Восточная Германия обезлюдела. В период с 1990 по 2003 г. из неё уехало 2 млн человек, а в период с 1991 по 2017 г. – четверть населения. Среди эмигрантов были в основном молодые выпускники вузов, ищущие работу, и женщины (многие из которых так и не вернулись, что нарушило в этих регионах соотношение полов и является и по сей день причиной фрустраций и неблагополучия).

Сильным ударом стала доселе не знакомая здесь безработица: с конца 1989-го по конец 1992 г. количество рабочих мест в бывшей ГДР сократилось вдвое. В начале 1993 г. здесь насчитывалось около 200 тысяч бездомных. В обществе, где труд считался главной ценностью, потеря работы ощущалась как особенно тяжёлое лишение. Работа не просто обеспечивала заработок, но и создавала социальные связи, причём в гораздо большей степени, чем в западных обществах. Когда случился “die Wende”, многим восточным немцам пришлось начинать все с нуля, и не один раз, бросая свои семьи, чтобы искать на Западе работу, которая часто оказывалась унизительной. Как говорит Даниэла Дан: «У них была профессия, теперь у них в лучшем случае есть заработок». Вся шкала ценностей внезапно была поставлена под вопрос, что привело к ужасным психологическим последствиям. Многие свидетели с глубокой печалью рассказывают об алкоголизме, беспомощности и депрессии, разрушающих их семьи. Выросло число самоубийств, упала рождаемость… В 1994 г. рождаемость в бывшей ГДР (которая до 1989 г. была гораздо выше, чем в ФРГ) составляла 0,77 ребенка на одну женщину. Ни в одной стране мира (за исключением Ватикана) и ни в одном государстве мира не было зафиксировано такого низкого показателя.

Эти зловещие перемены во многом объясняются деятельностью печально известного ведомства – «Тройханд» (Treuhand). Оно было создано 1 марта 1990 г. для управления переходом к рыночной экономике всех народных предприятий с чёткой целью: приватизировать их как можно быстрее, в соответствии с лозунгом «быстрая приватизация – лучшая санация». Под этим лозунгом под контроль Treuhand перешли 8,5 тысяч предприятий ГДР, которые были перепроданы частным инвесторам, за редким исключением – выходцам из Западной Германии. Отсутствие адекватных правовых и политических мер, обеспечивающих выживание некоторых восточногерманских отраслей промышленности и культурных институтов, имело одно важное последствие: западные компании получили полную свободу навязывать свой закон, и это был закон сильнейшего, пишут Арп и Гудин-Штайнманн.

Трансфер активов с Востока на Запад страны был колоссален: 80 процентов промышленной собственности, находившейся в ведении Treuhand, перешло в руки западных немцев. В результате теперь им принадлежат почти три четверти земли и всей недвижимости на территории бывшей ГДР. В книге «Великая экспроприация, как Treuhand ликвидировал целую экономику» журналист Отто Келер подтверждает мысль о том, что Treuhand лишь служил интересам западногерманского капитала, ликвидируя восточные предприятия нередко с единственной целью – уничтожить потенциальных конкурентов. Эти приватизации приводили к огромному сокращению рабочих мест на Востоке. В начале 1990-х гг. в ГДР прошли демонстрации против Treuhand с ироничными плакатами благодарности за «активную эвтаназию» рабочих мест в ГДР.

Глава Центробанка ФРГ тех лет Карл-Отто Пол пытался воспротивиться этой политике, говоря о «катастрофе» и «лошадиной дозе лекарства, навязанной ГДР, от которой не смогла бы оправиться ни одна экономика мира»[3]. Собственно, тридцать лет спустя Восточная Германия так и не оправилась от «навязанного ей лечения», констатировал итальянский политолог Владимиро Джакке, посвятивший книгу последствиям объединения, которое он именовал «аннексией» и «вторым Аншлюссом»[4].

Ещё в 1992 г. знаменитый восточногерманский писатель Гюнтер Грасс писал: «Германия заменила берлинскую стену социальной пропастью». Чувство обесценивания личного опыта и бесправия очень сильно среди бывших жителей ГДР. В течение всех лет, последовавших за объединением, это чувство усиливалось из-за недостаточной представленности восточных немцев в правящих элитах объединённой Германии, будь то политические, медийные или экономические элиты (за редким и ярким исключением Ангелы Меркель). Их слабое присутствие в верхах объясняется скорее многочисленными юридическими промахами «ускоренного слияния», чем псевдопсихологическими объяснениями, распространёнными в Западной Германии. Так, в газете “Die Welt” в 2018 г. можно было прочесть, что восточным немцам «не хватает гена лидерства»…

Не меньшей девальвации и экспроприации подверглось и наследие памяти, хранимой восточными немцами о своей стране. В 1990-е гг. в исследования, посвящённые ГДР, ведутся в основном западными исследовательскими институтами, для которых характерно весьма однозначное видение общества ГДР – как находившегося в тисках репрессивного тоталитарного государственного аппарата. В свою очередь исследователи ГДР подлежат массовым увольнениям; они говорят, что им было крайне трудно озвучить свою позицию, что их работы не печатались. В научном сообществе довольно быстро утвердились догматические стандарты: сведение ГДР к Штази, манихейское разделение общества на «палачей» и «жертв», уподобление социалистической диктатуры диктатуре национал-социалистов.

По мнению авторов, этот нарратив должен быть пересмотрен, он слишком сфокусирован на Штази, чьё влияние было слабее, чем принято считать сегодня. Представление о ГДР как об обществе, разделённом на «тех, кто приходит к тебе», и «тех, кто придёт за тобой», не соответствует истине. Между радикальной оппозицией, которая, очевидно, могла подвергаться большим опасностям, и полным и окончательным принятием режима существовало бесконечное множество опций.

Через несколько лет после “Die Wende” многие восточные немцы делились своим глубоким разочарованием относительно «завоеваний свободы». «Я считаю, что в условиях коллективного тоталитаризма мы были в конечном счёте более свободны, чем в современном обществе, единственной движущей силой которого является неправильно понятый индивидуализм, осуждающий всё, что хоть отдалённо напоминает коллектив. Сегодня я бы сказал, что мы ощущаем себя поверхностными, но не свободными», – заявил в 1997 г. восточногерманский режиссёр Франк Касторф. По мнению писательниц Ангелики Грибнер и Скарлетт Клеймт, которые чувствовали себя маргиналами в ГДР, «новая система так же репрессивна, как и старая. Диктат денег сменил политический диктат. Цензура сохранилась. “Весси”[5] не понимают, как мало у них свободы. Они делают всё, чтобы угодить начальству. По-прежнему очень сильна цензура, например, в отношении крайне левых идей, а политические факторы играют решающую роль при получении субсидий на искусство или научные исследования».

Что касается жертв политических репрессий в ГДР, то их надежды найти справедливость в ФРГ часто разбивались о холодный и отстранённый юридический формализм. По словам бывшего диссидента Барбеля Бёлея, «мы хотели справедливости, но всё, что мы получили, – это власть закона».

Через три десятка лет после падения коммунистических режимов, восприятие этого прошлого в Центральной Европе всё ещё характеризуется манихейским дискурсом. Крупные частные фонды поддерживали и продолжают поддерживать исследования, в которых фактически обязательны отождествления «двух немецких диктатур ХХ века». Целью такого рода исследований, демонизирующих ГДР (и, по мнению историка Илько-Саши Ковальчука, монополизированных Федеральным фондом исследований диктатуры Социалистической единой партии Германии), является политическая легитимация объединения в том виде, в котором оно произошло, и той модели общества, которую оно закрепило.

Многие жители бывшей ГДР были удручены тем, что после объединения из общественного пространства исчезло большое количество надгробий, мемориальных досок и статуй. На их месте появились мемориальные доски в честь «жертв фашизма и диктатуры», уравнивающие «две немецкие диктатуры», тогда как граждане ГДР выросли в почитании героизма борцов коммунистического сопротивления против гитлеровской диктатуры. Ведь ГДР появилась в том числе благодаря усилиям убеждённых коммунистов Веймарской республики, боровшихся с Гитлером. Они мечтали показать всему миру, что Германия – это не только страна Национал-социалистической немецкой рабочей партии и Великой катастрофы, но и страна, в которой восторжествует социализм, которая станет первым бесклассовым обществом в Западной Европе.

Таким образом, восстановление истинной истории ГДР невозможно без напоминания об антифашистских истоках этого государства. Разумеется, помнить нужно не только о радикальном антифашизме многих основателей Германской Демократической Республики, но и о том, как антифашистский фасад использовался верхушкой страны, чтобы в течение сорока лет легитимировать и обелять восточногерманский режим, полностью возлагая вину за нацизм на западных немцев.

Сегодня граждан бывшей ГДР объединяет чувство невосполнимой утраты, которое осталось после поглощения одного государства другим. Это чувство свойственно даже тем, кто видит исчезновение ГДР как нечто позитивное. Историк ГДР Герд Дитрих объяснял это чувство своим студентам следующим образом: говорить «бывшая ГДР» так же нелепо, как говорить об умершем дедушке – «мой бывший дедушка»; об умершем родственнике и об умершей стране достаточно говорить в прошедшем времени.

Хотя сегодня почти никто не хочет восстановления ГДР, это не отменяет болезненных воспоминаний – ведь большинство разочарований и недовольств связаны с периодом после воссоединения.

Разочарование и гнев, связанные с криминализацией прошлого Восточной Германии в общественном дискурсе, равно как требование большей честности и объективности в описании истории страны, объясняют, по мнению исследователей, масштабы голосования за AFD восточных немцев. Как известно, партия ультраправого толка имеет особенную поддержку именно в восточных землях. Подобный энтузиазм в отношении «антисистемной партии» на Востоке связан не столько с привычками, унаследованными от ГДР, сколько с тем, что произошло после 1990 г., считают авторы. Для восточных немцев это способ выместить обиду и напомнить о несправедливости, пережитой ими после “Die Wende”. По словам историка Сони Комб, постоянное сравнение ГДР с нацистской диктатурой играет на руку антисистемным партиям.

Напротив, более нюансированный взгляд на историю ГДР, более широкий интерес к опыту восточных немцев, рассмотрение восточногерманского общества не только как диктатуры, но и как альтернативной социальной модели, у которой были достоинства, могли бы сгладить чувство обиды, испытываемое восточными немцами. Спустя тридцать лет пришло время осознать, что, возможно, мы выплеснули ребёнка вместе с водой и что не всё в коллективном опыте ГДР было бесполезным, таков итог исследования, проведённого Аньес Арп и Элизой Гудин-Штайнманн.

Родившаяся в Тюрингии в 1974 г. восточногерманская писательница Саския Хелльмунд посвятила большую часть своего творчества преодолению травмы, связанной с потерей родины. «В период глубокого кризиса системы свободного рынка, – пишет она, – опыт и умения людей, поживших в обществах разного типа, капиталистическом и социалистическом, могут оказаться востребованы. Если вы внимательно прислушаетесь, восточные немцы расскажут вам о первичности социальных связей. Они расскажут, как можно счастливо жить, не потребляя. Они напомнят и о том, насколько необходимо государство, которое хоть немного контролирует экономику, планирует и инвестирует в соответствии с потребностями населения».

Время подведения итогов – это время понять, что из прошлого можно взять в будущее, и действовать в настоящем, вооружившись этим знанием.

Источник Source