«Свободный мир» стал ключевой концепцией американской внешней политики в 1950 г., после того, как Китай был проигран коммунистам и до начала Корейской войны. Является ли «порядок, основанный на правилах», реинкарнацией идеи «свободного мира» и что он нам сулит? Об этом Фёдор Лукьянов поговорил с Петром Слёзкиным, содиректором Монтерейского триалога, в интервью для передачи «Международное обозрение».

– Главная особенность концепции «свободного мира» – негативное определение. Американские политики отождествляли «свободный мир» со всем некоммунистическим миром. Они исходили из того, что весь мир должен быть гармонично взаимосвязан, но этому мешают коммунисты, у которых другая цель, а именно – глобальное порабощение. Потому нужно защищать всю территорию, которая осталась свободной от коммунистического угнетения. Что из этого вытекало? 

– В первую очередь политика глобального военного сдерживания. Джордж Кеннан не это имел ввиду: для него существовала иерархия американских интересов; Япония в этой схеме была важна, а Корея и Вьетнам – не очень. Многие другие политики и комментаторы 1950-х гг. жаловались, что глобальное сдерживание – невыполнимая стратегическая задача, которая даёт инициативу коммунистам. Но для лидера «свободного мира» действовать иначе было невозможно. Любое продвижение «несвободного мира» сокращало пространство свободного, а он был неделим. Потеря свободы в одном месте означала потерю свободы повсюду. В итоге США долго воевали в Корее, во Вьетнаме и создавали военные союзы по всему периметру коммунистического блока. 

Вторым следствием политики «свободного мира» была потребность (и невозможность) создать единую, общую для всех, идеологию. Американские политики считали, что у коммунистов была своя идея – неправильная, деструктивная, но понятная. Значит, «свободный мир» должен был предложить привлекательную альтернативу. Были постоянные попытки что-нибудь такое придумать, но никак не получалось, потому что «свободный мир» определялся негативно. Америка не считала себя лидером западных, христианских, капиталистических, демократических или каких-то других стран. Она считала себя лидером всего некоммунистического мира. Из-за этого американские политики сильно зависели от ощущения экзистенциальной коммунистической угрозы и очень болезненно реагировали на советскую политику мира.

К концу 1960-х гг. американские политики по большей части перестали апеллировать к «свободному миру». С одной стороны, никто уже не оспаривал глобальных масштабов американских интересов. Лидерство воспринималось как данность, а лидерство чего – уже не так важно. С другой стороны, всё яснее начали проявляться внутренние противоречия концепции.  

После завершения острых кризисов на Кубе и в Берлине холодная война постепенно рутинизировалась. Стало сложнее воспринимать коммунистическую угрозу как экзистенциальную. А тем временем оба мира раскололись: противоборство СССР и Китая разрушило картину коммунистического монолита, а в результате деколонизации от «свободного мира» окончательно отщепился так называемый «третий мир».  

Но и после 1960-х некоторые элементы политики «свободного мира» сохранились. Во-первых, это военные союзы, которые во многом стали самоцелью. Во-вторых, потребность в едином экзистенциальном враге. После распада Советского Союза казалось, что весь земной шар наконец воссоединится, но не прошло и десяти лет, как Буш-младший снова объявил об американском лидерстве «свободного мира» в борьбе с глобальным террором и «осью зла». И как только война с террором более-менее завершилась, пришла пора противостояния демократии и автократии, защиты либерального порядка от старых добрых врагов – России и Китая. 

– Получается, что формула – «порядок, основанный на правилах», которая сейчас повторяется буквально каждый раз в каждом выступлении (а теперь ещё и мы стали повторять – в том смысле, что мы такого не допустим) – это, по сути, и есть реинкарнация «свободного мира»?

– Повторяется, но не так часто, – именно потому что Россия и другие страны так часто и удачно эту формулу критикуют. Я слышал от разных политиков в Вашингтоне, что, в общем, они осознают, что это проигрышный концепт, хотят найти другой получше и апеллируют чаще сейчас к Хартии ООН, чтобы было понятно, какие именно правила. Так что, по-моему, они сами поняли, что не очень получилось, как и с делением на демократии и автократии.

С одной стороны, есть тенденция вернуться к изначальной логике американского лидерства «свободного мира» против несвободного. Автократии и демократии – это та же суть. С другой стороны, они прекрасно понимают, что мир изменился. И в 1950 г. уже было сложно делить земной шар на две части (и записывать Индию в «свободный мир», вне зависимости от того, чего хотел Неру), а сейчас и подавно. Бывший «третий мир» получил намного больше геополитической автономии и не хочет выбирать между блоками. Это в Вашингтоне прекрасно понимают. Так что, да – они делят мир на две части, используя привычные категории, но при этом осознают, что мир уже немного другой и что Глобальный Юг не хочет выбирать.

– То, что сказал Байден, а позже фон дер Ляйен буквально повторила за ним – о тиранах-террористах, насколько это может, как у нас говорят, «взлететь»?

– Я думаю, не очень. Недавно вышла в “Foreign Affairs” статья Джейка Салливана, и там всё про международный порядок, а главные враги этого порядка – Россия и Китай. Там вставка уже после публикации печатной версии про ХАМАС. Война с террором и с радикальным исламом не очень хорошо вписывается в защиту «свободного мира» или международного порядка.

С одной стороны, террор – это не внешняя геополитическая угроза, а внутренняя проблема. В Париже, в Брюсселе, даже в том же Израиле палестинский вопрос считается внутренним, так что это плохой враг для международного порядка «свободного мира». А противостояние международного порядка Китаю и России (можно добавить Северную Корею и Иран), по-моему, работает намного лучше, и к этому в Вашингтоне давно идут. Там главный термин – это Great Power Competition[1]. Война против глобального террора считается провальной. Это как раз нескончаемые войны, так что хотят от этого уйти и вернуться к большому геополитическому соперничеству и к защите всего международного порядка от экзистенциальных угроз. Китай и Россия более-менее соответствуют этой роли, а ХАМАС не очень. 

Думаю, тут важна другая концепция – «цивилизация». Это видно, когда, к примеру, Боррель говорит про джунгли и сад или когда американский неоконсерватор Роберт Кейган пишет тоже про джунгли. Варварами китайцев не назовёшь, а вот ХАМАС, афганцев – можно такое представить, хотя, с другой стороны, это считается страшным моветоном. Нельзя уже говорить про «цивилизацию», это риторика XIX века. Даже если политики держат эту картину в голове и высказывают свои мысли вслух, они должны брать свои слова обратно. 

– В этом смысле, конечно, примечательно, что понятие «цивилизация» теперь активно используется и в России, но в противоположном смысле. Цивилизация, как она была у колонизаторов, это «наша правильная, а остальные варвары». А у нас – «никакой одной модельной цивилизации нет, есть много разных самобытных». 

– «У нас универсальная цивилизация, а у вас разношёрстная, мультиполярная». Правда, не вполне понятно, кто считается цивилизацией в российской трактовке. Я бы хотел посмотреть на список, кто туда входит – кроме России, Китая, Индии и, может быть, Ирана. Буду ждать следующего выступления.

– Ещё один вопрос по поводу России, Китая, Ирана и КНДР. Это же фактически бушевская «ось зла»? 

– «Ось зла» – это бывший коммунистический мир, но туда ещё добавили Иран. Сейчас, я думаю, это всё-таки не «ось зла», а то, что было при холодной войне. То есть все знают, что не надо возвращаться к холодной войне. Американцы, китайцы и все говорят: «Не хотим холодную войну», – но противостояние Америки с Китаем и Россией всё-таки очень многое напоминает, и Северная Корея, конечно, часть той же картины.

Как раз тут Иран и ХАМАС мешают. Если бы получилось наладить отношения с Ираном и вообще успокоить Ближний Восток, было бы отлично. И Байден, и администрация, по-моему, этого очень хотят.

Израиль – это особый вопрос в американской политике и скорее исключение, чем часть общей логики американского лидерства. Значение Израиля меняется, потому что новое молодое поколение симпатизирует Палестине. То есть Байден будет стоять за Израиль, но в университетских кампусах всё не так однозначно.

Источник Source