Если не исправлены имена – то противоречивы и толкования! Если противоречивы толкования – то не совершается [правильная] служба [в храмах]! Если не совершается [правильная] служба [в храмах] – то ритуал и музыка [в них] не процветают. Если ритуал и музыка не процветают – то наказания и взыскания несправедливы. Если наказания и взыскания несправедливы – то народу негде будет пошевелить ни рукой, ни ногой. Поэтому благородный муж, давая имя, непременно способен его истолковать. Истолковав его – непременно способен осуществить.

Конфуций. Лунь Юй. Суждения и беседы[1]

Периодические всплески напряжённости вокруг Корейского полуострова вкупе с привычной информационной закрытостью КНДР давно приучили корееведов внимательно следить за риторикой Пхеньяна. Специфика международной коммуникации «информационной автократии» сочетается с особенностями высококонтекстной дальневосточной культуры, подразумевающей умение играть недоговорённостями в расчёте на то, что аудитория способна верно считать все намеки и самостоятельно выстроить полную картину.

Так, заметное количество китаизмов – причём китаизмов древних, относящихся к классической средневековой иероглифической языковой культуре, – в публичных выступлениях Ким Чен Ына подталкивало внимательных наблюдателей к идее о том, что молодой вождь (а эти элементы в выступлениях Ким Чен Ына начали отмечать более десяти лет назад, когда ему едва исполнилось тридцать) целенаправленно обращается к глубокой культурно-политической конфуцианской традиции, давно укоренившейся в Корее[2]. И если к концу первого десятилетия XXI века возврат КНДР к традиции трактовался в основном как обращение к «ортодоксальному (или неоконсервативному) социализму» середины ХХ в[3], то в последнее время речь идёт уже об устойчивой девестернизации[4].

С таким же живым интересом следят и за «новеллами» – неологизмами или прежде по разным причинам не попадавшими в публичное пространство терминами. Несколько лет комментаторы пристально следили, например, за распространением лозунга «Наше государство превыше всего» (‘우리 국가제일주의’ – «ури кукка чеильчжуи»), появившегося в 2017 г. в контексте запуска ракеты «Хвасон-15», видя в нём отражение эволюции северокорейской идеологии от примордиалистского этнонационализма к этатизму[5]. Ещё бóльший интерес вызвало появление в официальной лексике Пхеньяна летом 2023 г. и последующее закрепление там официального названия Республики Корея – Страна Хан (한국, 韓國 – Хангук).

Хронологию и возможное влияние на межкорейские отношения этой политической сенсации наглядно и подробно разобрал Андрей Ланьков. Название его статьи отсылает читателя к фундаментальному конфуцианскому принципу «исправления имён» (正名 – кит: чжэн-мин, кор: чŏнъмйŏнъ), веками сохранявшему интеллектуально-политическую актуальность и не утратившему её и сегодня[6]. Официальные названия КНДР и Республики Корея также имеют долгую – и разную – историю и, по всей вероятности, отражают разные аспекты корейской политической идентичности.

Слово «Корея» (조선, 朝鮮 – Чосон) – в названии Корейской Народно-Демократической Республики с одной стороны – наследие колониального прошлого, а с другой – отсылка к одному из главных корейских мифов, к имени первого государства на территории Корейского полуострова. Согласно легенде, дошедшей до нас благодаря летописи «Оставшиеся сведения о Трёх государствах» («Самгук юса»), составленной буддийским монахом Ирёном в XIII в., основал государство Чосон внук Властелина Небес Хванина (то есть Индры – владыки богов родом из древнеиндийской мифологии, проникшей на Корейский полуостров вместе с буддизмом) по имени Тангун Вангом в 2333 г. до н.э. Отцом Тангуна был побочный сын Властелина Небес Хванун, который всегда «жадно стремился в людские пределы», движимый горячим желанием «упорядочивать и преображать нравы народа»[7]. А матерью – медведица, которую по её мольбам Хванун превратил в девушку (посадив на строгую диету из «одного стебля полыни и двадцати головок чеснока», которые медведица должна была к тому же разделить с тигрицей, также стремившейся обрести человеческий облик и велев не смотреть на солнце сто дней; тигрица испытания не выдержала, а вот медведице это удалось). Выйдя затем замуж за Хвануна, который ради этого «временно превратился в человека», бывшая медведица родила первого корейского культурного героя[8].

В современной историографии Чосон Тангуна принято называть «Кочосон» – Древний Чосон, чтобы не перепутать с государством Чосон (точнее, с Тэ Чосон-гук – «Государство Великий Чосон»), существовавшим на Корейском полуострове с 1392 г. по 1897 год. Ему на смену пришла «Империя Великая Хан» (или Великоханская империя) – та самая «Хан», которая станет именем Республики Корея.

Судьба Корейской империи оказалась несчастливой: по злой иронии истории это была последняя империя, провозглашённая человечеством – и первая павшая в преддверии «эпохи гибели империй». В 1910 г. Япония аннексировала Корею – и вернула ей прежнее название (по-японски – Тёсэн). Антиколониальное движение корейцев использовало оба названия – так, в Шанхае (а затем в Чунцине) действовало правительство Кореи в изгнании Тэхан мингук имси чŏнъбу (대한민국 임시정부, 大韓民國臨時政府), то есть «Временное правительство Республики Хан», а в Маньчжурии партизанила Чосон ыйёнъгун (조선의용군, 朝鮮義勇軍) – «Добровольческая армия Чосона». Сейчас трудно сказать, почему левым корейским националистам больше по душе пришлось название Чосон, а правым – Хан.

Возможно, за недолгий период существования Великоханской империи к этому названию просто не успели привыкнуть (хотя, как мы увидим ниже, этому тезису есть серьёзные контраргументы), возможно также, что находившиеся под сильным влиянием коммунистического движения левые корейские националисты таким образом решили отмежеваться от буржуазных националистов. Заодно они обеспечили будущую КНДР основой для очень специфической версии истории, в которой Корея представляется одной из колыбелей мировой цивилизации, а корейцы – «расово чистым и абсолютно автохтонным народом, живущим на своей нынешней территории со времён Тангуна».

Образ же «Страны Хан», который лёг в основу государственной идентичности Южной Кореи, не менее интересен. Ван Коджон, обсуждая в 1897 г. смену названия страны, заметил: «Наша страна – это земля Трёх Хан, которые объединились в самом начале основания государства[9], и с тех пор её так и называли. Нет ничего плохого в том, чтобы выбрать названием новой страны имя Тэхан (Великая Хан). К тому же, каждый раз, когда я смотрю на записи нашего государства[10], я не вижу, чтобы страну называли Чосон, но вижу только Хан. Возможно, это свидетельство, проверенное временем, что мир может узнать название Тэхан без необходимости объявлять его всему свету»[11].

Ван Коджон имел в виду три племенных объединения, Самхан (Три Хан), с развитием которых на севере и в центральной части Корейского полуострова связывают формирование трёх раннефеодальных корейских государств (в корейской традиционной историографии они возникают в I веке до н.э.). В IX веке видный корейский литератор, историк и философ Чхве Чхивон писал: «Ничтожный (я) слышал, что раньше в Восточном Приморье были три Хан, называвшиеся Махан, Пёнхан и Чинхан. Махан стало государством Когурё, Пёнхан – Пэкче, а Чинхан – Силла»[12]. Со временем это китайское по своему происхождению название[13] утвердилось как самоназвание всех корейцев, отражающее и периоды исторической раздробленности, и способность народа и государства к объединению. Более того, в «самханской идентичности» воплотилась культурно-философская синергия, сложившаяся в Корее в период Трёх государств, когда китайские традиционные учения (конфуцианство, буддизм, даосизм) свободно и творчески сплетались в полифонию идей и образов вместе с исконно корейской традицией.

Позднее, в государстве Корё (935–1392 гг.) эта полифония воплотилась в уникальной средневековой корейской идентичности, которую голландский кореевед Ремко Брёкер называет «полуостровной» и «плюралистической»[14]. Такое «неканоническое» восприятие истории Кореи у некоторых его коллег вызывает определённый скепсис, но Брёкер уверен в том, что такой культурно-философский плюрализм позволял Корё на равных конкурировать с соседними странами и народами (китайской империей Сун, киданями, позднее сформировавшими империю Ляо, чжурчжэньским государством Цзинь). Корё стремилась доказать, что потомки Трёх Хан способны «построить и поддерживать такое же могущественное и цивилизованное государство, как и другие»[15]. Такая далёкая от стереотипного образа «служения высшему» (садэ) – то есть Китаю – Внешняя политика Корё в терминах современной теории международных отношений, скорее всего, описывалась бы как стратегическое хеджирование[16]. В чём-то она похожа на политику современной Республики Корея, так что предположение о том, что Корё было “global pivotal state” средневекового Дальнего Востока не настолько дико, как могло бы показаться.

***

Разумеется, возводить сегодняшние политические идентичности КНДР и РК напрямую к образам почти абсолютной монаршей власти, освящённой и легитимизированной полубожественным происхождением правителя, и власти распределённой, плюралистической, мультикультурной (почти «либерально-демократической») – было бы наивно. Подобный тезис действительно заслуживал бы того, чтобы его «употребили в качестве затычки для соевых бутылей»[17]. Корейцам, кстати, свойственен «исторический прагматизм» – имея несколько версий происхождения своего государства, они могли, допустим, в первом общеобразовательном учебнике «Начальное обучение юных отроков» (童蒙先習 – Тонъмонъ сŏнсып) XVI в. вести историю Кореи от Тангуна, но при необходимости, как правило, дипломатической, первооснователем корейского государства становился Киджа – полулегендарный китайский аристократ из государства Инь, который после захвата своей страны государством Чжоу с 5 тысячами учёных и мастеров эмигрировал в корейский Древний Чосон и стал там ваном[18].

Источник Source