Какое значение имела военная интервенция на юге России для Франции в 1918–1919 годах? Как тогда французы относились к украинской национальной идее? Кого иностранные интервенты называли «туземцами»? Почему, как только замаячила реальная угроза того, что придётся воевать по-настоящему, французские интервенты оставили Одессу? Об этом Фёдору Лукьянову рассказал профессор Александр Пученков интервью для программы «Международное обозрение».

Фёдор Лукьянов: Интервенция 1919 г. имела для французов какое-то собственное значение или это просто часть общих процессов, которые тогда проходили в Европе?

Александр Пученков: Буду оригинальничать – в том плане, что я лично считаю, что всё это следует рассматривать как сложный и многоукладный процесс. Конечно же, и об этом я писал в своей книге «Украина и Крым в 1918 – начале 1919 года. Очерки политической истории» в 2013 г., Европа далеко не сразу увидела общемировую опасность большевизма. Я в данном случае говорю без какой-то отрицательной составляющей.

Количество сторонников активной интервенции, с моей точки зрения, следует рассматривать и делить на несколько категорий. Дело в том, что были группы политические, если мы говорим о Франции, были группы военные, были группы дипломатические. Все они ко всему относились совершенно по-разному. В своей книжке я писал о том, что едва ли не роковую роль для идеи интервенции сыграл французский вице-консул в Киеве Эмиль Энно. Он сумел своей кипучей активностью, будучи горячим сторонником единой России, привлечь идею военной интервенции, поддержки Добровольческой армии, которая, я напомню, была единственной политической силой, позиционировавшей себя как та самая Россия, которая – в отличие от власти Советов – осталась по-настоящему верна идее обязательств, принятых на себя Россией, факту заключения военно-политического союза под названием Антанта.

Эмиль Энно и его сердечный друг, замечательный журналист и политик Василий Витальевич Шульгин действительно сумели с помощью различного рода манипуляций обратить внимание на маленькую, в чём-то провинциальную силу – Добровольческую армию под командованием Деникина. Она заявляла о себе от лица её Верховного руководителя генерала Алексеева, что именно она (квартирующаяся в Екатеринодаре, в целом на юге России, в Ставрополе, в Новочеркасске) является олицетворением настоящей национальной России, верной Антанте.

По каким резонам Антанта посчитала необходимым поддержать идею интервенции – вопрос чрезвычайно сложный. Подборка документов, опубликованная несколько лет назад в Петербурге известным питерским историком, профессором Павловым, свидетельствует о том, что идея интервенции бродила во Франции в самых разных кругах. И воспринимать её (как Чехов писал: «Бац!») – бац, и произошла интервенция, бац, и высадились в Одессе, – нельзя. Это была очень серьёзная келейная борьба. В конечном итоге, с моей точки зрения, французы на каком-то этапе сопоставили свои интересы с интересами Белого движения. Лидер Белого движения генерал Деникин говорил, что союзникам следует поддерживать белых, поскольку их поддержка лежит в сфере интересов союзников.

Завершая этот сюжет, я не могу не обратить внимание на то, что в колоссальной степени в экстатическое возбуждение не могла не привести Францию сама идея обозначить точку своей силы в таком привлекательном приморском порту, как Одесса. Именно в Одессе в декабре 1918 г. начинается сама идея интервенции. Мне доводилось об этом писать – изначально, пока в силе был генерал Скоропадский, гетман всея Украины, в качестве базы интервенции рассматривался Киев, который был гораздо менее провинциальным городом, чем Одесса, и откуда было гораздо ближе до Москвы и Петрограда. Но очень быстрое падение Киева, который захватил Петлюра, подтолкнул к тому, что сначала буквально с дистанции в несколько часов Гришин-Алмазов освободил от петлюровцев Одессу в декабре 1918 г., спустя буквально считанные дни на виду Приморского бульвара показались французские корабли. И они были восприняты, как бы в старое время выразились, буржуазными обывателями, что, мол, всё, мучения закончились: «Мы бежали из Петрограда и из Москвы в Киев, потому что там были немцы. Потом Скоропадский пал, и мы в страшных мучениях пробирались в Одессу. И вот наконец они – избавители. Вот теперь всё будет хорошо».

Носителями идеи Белой России появление Антанты на рейде Одессы было воспринято как неминуемый крах большевизма. Когда читаешь эмигрантские газеты 1921–1924 гг., в каждом номере шапка: «Из Москвы наш тайный источник сообщает, что Ленин скончался», – в 1921 г., в 1922 г. и так далее. Какая же там была радость, когда Ленин действительно умер. То же самое, как Гиммлер говорит[1] Шелленбергу про Сталина: «Нет, он постарел». Такое же ожидание. Так вот – для буржуазных обывателей, для сторонников белых ожидание интервентов (к ним большевики побоятся даже подходить, ведь у большевиков слабая армия, а эти только что разбили немцев) – это ожидание манны небесной.

Почему французы высадились в Одессе? Это, с одной стороны, желание поддержать белых (вдруг что-то выгорит), а, с другой – желание создать военно-политический и финансовый форпост в таком лакомом кусочке, которым всегда была и будет Одесса.

Фёдор Лукьянов: То есть из этого следует, что к украинской национальной идее французы никак не относились, она их не интересовала?

Александр Пученков: Если почитать заметки британских военных представителей из Батуми или из других городов, посвящённых нашим тогдашним разборкам, то можно увидеть замечательное слово – даже не по поводу грузин, а по поводу всех – «туземцы». Понимаете? Такого рода снобизм, конечно, был и у французов. В одной Одессе шла невероятная грызня между политиками, между украинствующими силами, между тайными отрядами большевиков-подпольщиков, чёрт знает – между кем. Эти люди только что разбили немцев, месяц тому назад, у них безудержная эйфория, они приезжают сюда и видят что-то диковинно-местечковое. То есть для них восприятие каких-то русских проблем – это будто доктор готовит пациента к тяжёлой операции, вопрос о жизни и смерти, а пациент его спрашивает, не появятся ли у него во время этой операции седые волосы, не начнёт ли после этого у него голова болеть. Восприятие такое: Россия повержена, а снявши голову, по волосам не плачут.

Какой генерал Деникин? Почему он не воспринимает себя как подчинённый нашего генерала Бертелло, французского посланца? Какие украинцы? Какой Петлюра? Какие большевики? То есть они воспринимают всех как русских: Петлюру, атамана Григорьева, Гришина-Алмазова и так далее. Видят всё как следствие варварства этих людей, которые мало того, что проиграли войну, позорнейшим образом её завершили, опустились до вселенского, с их точки зрения, позора в виде прихода Ленина к власти, но даже и сейчас, оказавшись на самом-самом дне, продолжают между собой какие-то нелепые бодания – вместо того, чтобы подчиниться цивилизованной силе.

Деникин, конечно, смотрел на это примерно так: «Вот пришли наши союзники, мы им сохранили целомудренную верность, а они, почему-то считают, что мы – представители проигравшей стороны. Как же так? Мы-то – белые – не проиграли, мы-то остались верны идеям Антанты. Почему нас не уважают?». Одной из причин той самой поспешной эвакуации стало то, что французы мало того, что большевизировались, так они ещё и разуверились в том, что здесь можно найти какую-то вменяемо окрашенную политическую силу. Иными словами – все русские недоговороспособны. Все без исключения. Петлюровцы – тоже русские.

Фёдор Лукьянов: Замечательно. Вы сказали – большевизировались. Это, получается, французов к революции допускать нельзя? Они тут же «подхватывают инфекцию», так сказать?

Александр Пученков: Думаю, мы все читали пьесу Льва Славина или смотрели фильм «Интервенция»[2]. Это один из лучших советских фильмов, хотя и с элементами трагифарса. Славин, как и очень многие из советских литераторов того времени (Маршак, Каверин, Катаев), всё это видел своими глазами. Иными словами, эта пьеса, как ни смешно, историческая, хотя там, конечно, есть элементы художественного домысла.

Мораль какая. Конечно, французы оказались в Одессе. Они воевали несколько лет. Одесса – это замечательные кабаки, тот же самый «Гамбринус», это красивые женщины, это веселье, это общая оптимистическая обстановка. И, оказавшись во Франции, какие боевые действия? Напомню, что приближается линия фронта – идёт большевистское наступление, атаман Григорьев. Белогвардейцы потом писали, что многие агитаторы-большевики были евреями, визуально похожими на французов, поэтому им так легко удавалось охмурить французских матросов. Французы воспринимали большевизм как иллюстрацию того, что здесь и сейчас можно немедленно закончить войну: «Если мы закончим войну, мы из этой милой, но всё-таки не родной Одессы наконец-то вернёмся домой, где будем праздновать заслуженную победу».

Насколько сильным было влияние большевистских агитаторов, в том числе знаменитых иностранных коллег? Наверное, сильное. Но, опять-таки, всё подходило под не сугубо русский, а интернациональный код поведения. «Ах, обмануть меня не трудно! Я сам обманываться рад!» Большевики-агитаторы говорили французским матросам то, что им хотелось слышать: «Уходите отсюда, дома вам будет лучше. Вы воюете против своих братьев, воюете за чуждые интересы. А те, с кем вы формально союзны (Добровольческая армия генерала Деникина), – это ужасные реакционеры и монархисты, которые ничего не забыли, ничему не научились». Вот это было политически грамотно. В конце концов, был поднят красный флаг.

Общественное мнение Франции буквально за несколько месяцев пришло к мысли о том, что пребывание французской эскадры в Одессе не мотивированно. Самое главное, начало 1919 г. – это время неуспехов Белого движения. Это время, когда Деникин, извините за выражение, «ковыряется» в Донецком каменноугольном бассейне. Это время, когда казаки едва вновь не сдали Ростов и Новочеркасск.

Предвосхищая ваш следующий вопрос – в чём была идея интервенции, я бы сказал, что с тех пор прошло достаточно много лет, и историография, что отечественная, что зарубежная, пришла к следующей мысли. Американский историк Шмелёв и целый ряд других специалистов говорят о том, что, конечно, Антанта в годы Гражданской войны, с их точки зрения (я к ним присоединяюсь, потому что писал про интервенцию), скорее боялись победы Деникина, потому что это неминуемо означало бы присоединение к России окраинных новообразований. В первую очередь государства Закавказья, возможно, подвисали фланги в лице Польши, опять-таки – Финляндия только-только обрела независимость.

Французское общественное мнение побаивалось безоговорочной победы белых, потому что это означало бы неминуемое возвращение России в качестве одного из сильнейших игроков на континенте. Зачем мы были нужны на балу победителей? Россия права на вальс на этом балу не имела – она проиграла раньше всех, выбыла из войны раньше всех, с точки зрения Франции и Англии, бесстыже повела себя по отношению к Антанте – вне зависимости от того, что был переворот в Петрограде и так далее.

Я полагаю, было желание присмотреться, что же всё-таки происходит в России, и обозначить – в случае серьёзного раскола – свои стратегические интересы, выторговать наиболее лакомые кусочки. Что может быть более сладким, чем юг?

Источник Source