Новый «железный занавес», опустившийся между Россией и Европой после 24 февраля 2022 г., плотнее и непроницаемее, чем тот, что существовал во времена холодной войны. Речь даже не столько о физическом разделении, хотя и впечатляющем, сколько о символическом расколе, который предстаёт как моральное и идеологическое противостояние.

Официальная линия Запада: конфликт с Россией – прежде всего ценностный. Hostis – противник – превращён, в том числе стараниями СМИ, в inimicus – личного врага. А значит, вместо анализа позиций и природы оппонента в ход идут клише, карикатуры, максимальные упрощения, цель которых культивировать агрессию и абсолютное отвращение в ущерб пониманию сути происходящего. Демонизация противоположной стороны означает, что ей отказано в правах и основаниях для беспокойства, которые признаются за собой и союзниками.

Многие российские политики и обозреватели, в свою очередь, тоже видят в противостоянии завершение «европейского цикла» российской истории со всеми вытекающими геополитическими и идейными последствиями. Новая внешнеполитическая доктрина, принятая Россией 31 марта 2023 г., констатирует факт глубокого раскола с Западом. В документе отмечается «экзистенциальный характер угроз <…>, создаваемых действиями недружественных стран», а Соединённые Штаты названы «главным инициатором и проводником антироссийской линии». «Россия намерена уделять приоритетное внимание ликвидации остатков господства США и других недружественных государств в мировых делах», – говорится в тексте. Россия впервые представлена как «государство-цивилизация», то есть самодостаточный мир, для существования которого не нужна интеграция в какую-либо систему. Это разворот по сравнению с целями постсоветской России, которая с 1991 г. ставила задачу присоединения к существующему мировому порядку.

Однако новая доктрина государства-цивилизации – скорее заявление о намерениях и проекция, нежели констатация факта. То, что Россия, наследница Византии, принадлежит к европейской цивилизации, на протяжении столетий не вызывало сомнений, а образ жизни российского общества в значительной степени вестернизирован. «После совершившегося сопроникновения России и Европы уже невозможно предполагать ни развития умственной жизни в России без отношения к Европе, ни развития умственной жизни в Европе без отношения к России», – писал славянофил Иван Киреевский[1]. Учитывая нынешний накал взаимной неприязни, можно ли говорить о новом расколе России и Запада, сравнимом по глубине с Великой схизмой 1054 г. или событиями 1917 года? В России многие видят конфликт с Западом как войну за самоопределение, переломный момент, требующий полной ревизии дальнейшего развития. «Кто мы, где мы, за что мы ‒ и почему?» – так поставил вопрос в самом начале СВО Дмитрий Тренин[2]. Чтобы ответить на него, не менее важно понять «Кто они, где они, за что они и почему»?

Во внешнеполитической доктрине 2023 г. также говорится следующее: «Россия не считает себя врагом Запада, не изолируется от него, не имеет в отношении него враждебных намерений и надеется, что государства западного сообщества осознают бесперспективность своей политики конфронтации и гегемонистских амбиций, учтут сложные реалии многополярного мира и вернутся к прагматичному взаимодействию с Россией». Таким образом, враждебным образованием видится не западное культурно-историческое пространство как таковое, а претендующее на гегемонию сообщество, которое с некоторых пор обозначается в российской публицистике и выступлениях официальных лиц как «коллективный Запад». Попытаемся разобраться, что именно стоит за этим термином, опираясь в том числе на широкий спектр западных авторов.

Нежизнеспособность модели, предлагаемой «коллективным Западом», очевидна уже многим.

Заповеди «коллективного Запада»

Первое. Современная западная цивилизация возникает на основе философского проекта либерализма, который предлагает своё оригинальное видение человека: он определяется как обладатель неотчуждаемых прав, предшествующих любым социальным институтам. Человек – не творение Божье, созданное по образу и подобию Бога и ищущее спасения своей души; не «политическое животное», стремящееся к достижению коллективного блага и гармонии в тесном сотрудничестве с себе подобными. В либеральной антропологии быть человеком – значит иметь права.

Это определение более абстрактно, чем предыдущие, задающие рамки человечности и телеологию человека. Правовая система, в основе которой лежит идеология прав человека, не опирается на какое-либо позитивное определение человека. Вопросы благой жизни и добродетели либерализм оставляет в стороне. Они становятся сугубо личным делом каждого. Лишённые позитивного определения «права человека» повисают в ценностном вакууме, теряют конкретное содержание, становятся, как иронизировал чешский писатель Милан Кундера, «тотальной позой всех по отношению ко всему, некоей энергией, обращающей все человеческие хотения в право»[3]. Идеология прав человека (которую не нужно путать с идеей естественных прав человека, обусловленных его природой) видит выражение человечности лишь в отдельном индивиде и сводит все социальные, политические и экономические отношения к единому принципу политической легитимности – первичности прав индивида над правами целого. Общество здесь вторично и условно. Как говорила Маргарет Тэтчер, «такой вещи, как общество, не существует».

Сложившаяся на Западе правовая система превозносит фундаментальные права индивидов, удовлетворением и защитой которых призваны заниматься политики, порой в ущерб коллективным интересам и успешному функционированию национального сообщества (будь то в вопросах безопасности, исторической преемственности, сплочённости, способности граждан к соблюдению общих правил и т.д.).

Второе. В либеральной антропологии индивида определяют не только абстрактные права, но и конкретные экономические интересы. Ценностный вакуум в правовой сфере заполняется новой догматикой – «законами рынка». «Невидимая рука рынка» заменяет Божественное провидение. Даже на семантическом уровне происходит придание «рынкам» функции языческих богов («рынки неспокойны», «надо успокоить рынки», «рынки отомстят»), которые воспринимаются как некие безличные неподконтрольные механизмы, управляющие людьми. Единственным идеалом и целью развития общества «свободных индивидов» становится экономический рост и умножение материальных благ.

В хозяйственной сфере либеральное общество поощряет обогащение путём интенсивного труда и обмена как противоядие кровавым противостояниям во имя идей. Деловой успех у протестантов воспринимался как знак избранничества. «Евангелие богатства» Эндрю Карнеги – прекрасный пример такого самоощущения (характерный в целом для американских миллионеров-филантропов, считающих себя «благодетелями человечества»). Макс Вебер полагал, что в современном мире победивший капитализм не нуждается более в религиозной опоре: «Протестантский аскетизм вышел за пределы монастырских стен в повседневную жизнь и стал господствовать в морали мирян, он сыграл свою роль в построении огромного мироздания современного экономического порядка… Поскольку аскетизм способствовал перемоделированию мира и разработке идеалов этого мира, материальные блага приобрели всё возрастающую и в конечном итоге безжалостно неотвратимую власть над жизнью людей, какой никогда раньше в истории не было»[4].

Постепенно универсальное применение принципа свободы контрактов привело к невероятному расширению сферы действия капитала. Как пишет Карл Поланьи в «Великой трансформации», на практике принцип привёл к тому, что все недоговорные институты, обусловленные отношениями родства или соседства, общностью профессии или вероисповедания, должны быть ликвидированы, поскольку требуют от индивида лояльности, ограничивая, таким образом, свободу предпринимательства. Труд стал таким же товаром, как и всё остальное, был подчинён законам рынка, что означало полное уничтожение всех органических форм социального бытия, замену их атомистическим и индивидуалистическим типом общественной организации[5].

Довольно исчерпывающее описание «Великой трансформации» дал Карл Маркс: «В ледяной воде эгоистического расчёта буржуазия потопила священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сентиментальности. Она превратила личное достоинство человека в меновую стоимость и поставила на место бесчисленных пожалованных и благоприобретённых свобод одну бессовестную свободу торговли. Словом, эксплуатацию, прикрытую религиозными и политическими иллюзиями, она заменила эксплуатацией открытой, бесстыдной, прямой, чёрствой»[6].

В эпоху становления капиталистических отношений их развитие ограничено религиозными и моральными барьерами, ещё сохранявшимися реликвиями «архаической» эпохи, но постепенно они устраняются за счёт продвижения буржуазными демократиями правила «невмешательства» морали в рыночную сферу. Сегодня оно открывает всё новые возможности, казавшиеся недавно невообразимыми – снять напрокат матку «суррогатной матери», дать частному бизнесу право на недра, воду, землю, космос, возможность использовать личные данные миллионов людей и т.д.

Дух капитализма, оторвавшись от религиозных оснований, соединяется с ощущением неограниченной власти, даруемой наукой и техникой, – упоительной перспективой, которую открывает перед человеком покорение мира природы.

Третье. Политическая форма «коллективного Запада» – либеральная представительная рыночная демократия – сегодня видится единственной формой демократии и «наименее плохим» из всех возможных вариантов правления. Однако либерализм и демократия изначально не связаны друг с другом. Ни афинская демократия, ни демократия средневековых республик не были либеральными и подразумевали первичность интересов целого (полиса, республики) над частью. Не была либеральной и авторитарная популистская бонапартистская демократия. Предполагается само собой разумеющимся, что либеральная демократия лучше других защищает интересы её жителей. Но сегодня такая способность всё чаще ставится под вопрос, как и адекватность самого наименования «демократия».

Так, по словам немецкого экономиста Вольфганга Штрека, мы живём в эпоху консолидированного глобального капитализма, который свёл на нет послевоенный демократический порядок (сдерживавший свободное развитие капитализма). Либерализм фактически выхолостил демократию, оставив от неё только упаковку. Упадок демократии связан, по Штреку, с тем, что в 1980-е и 1990-е гг. западные правительства отказались от жёсткого регулирования стремительно растущего финансового сектора и согласились на передачу значительных полномочий от политиков к рынкам. Эта подмена «жёсткого» government на мягкое governance была представлена избирателям как благо. Однако последнее действует отнюдь не мягко, не в интересах большинства (о чём говорит среди прочего резкая поляризация доходов и упадок многих государственных служб), и оно в значительной степени вырвалось из-под контроля национальных органов власти. Наименование «демократия» сохранилось, но оно больше не соответствует определению – объединения граждан, способных самостоятельно определять своё коллективное будущее.

Для Штрека и ряда западных социологов устойчивое снижение явки в последние десятилетия свидетельствует, что всё больше западных граждан – особенно среди малоимущих – осознают декоративный характер института выборов и не верят, что смена партии у руля приведёт к каким-либо значимым изменениям[7]. Французский антрополог и демограф Эммануэль Тодд называет современные западные общества «либеральными нигилистическими олигархиями», противопоставляя им авторитарные демократии, к которым относит и Россию[8]. Почему «нигилистические» – станет ясно из следующего пункта.

Четвёртое. Ключевым духовным аспектом современной западной цивилизации считается то, что Макс Вебер назвал «расколдовывание мира», постепенный отказ от объяснения природных феноменов через мистические и потусторонние силы. Импульс процессу рационализации дал протестантизм, сместив внимание верующих на мирские задачи и проблемы. В модернизированном и секуляризированном обществе научное знание ставится выше веры, и все общественные процессы ориентированы на достижение рациональных целей.

В начале ХХ века Вебер считал такой процесс позитивным, однако ряд других мыслителей видели и видят в нём «нигилистический» импульс. По их мнению, тезис просветителей, что научно-технический прогресс идёт параллельно с гуманизацией, оказался несостоятельным. Более того, «холодный объективизм научно-технического прогресса, галилеевская редукция вытеснили субъективное переживание жизни и изжили культуру как таковую. Рационализация, полное подчинение жизни абстрактным математическим формулам, бездумное внедрение техники – ведёт западный мир к новому варварству», – пишет в 1985 г. французский философ Мишель Анри[9]. В свою очередь, Милан Кундера, который, находясь в Чехословакии, смотрел на Запад с большими надеждами, утратил воодушевление, прожив несколько лет во Франции. В «Похищении Запада» он с горечью описывал то, что считал утратой Европой духовного стержня: «В Средние века единство Европы основывалось на общей религии. В Новое время <…> религия уступила место культуре, которая стала воплощением высших ценностей, с помощью которых европейский мир понимал и идентифицировал себя. Наш век стал веком изменений, не менее значимых, чем те, что отделяют средневековую эпоху от современности. Как когда-то Бог уступил место культуре, так и сегодня культура уступает своё место. Непонятно только, кому или чему…»[10]. Поэзия, музыка, архитектура и философия больше не интересуют, не волнуют, не вызывают у европейцев никакого трепета, гордости и ощущения принадлежности единой культуре. Большинству они просто не известны, отмечал Кундера.

Культура как некая духовная объединяющая сила имеет шанс на сохранение лишь тогда, когда является не просто уцелевшим наследием, а высокочтимой ценностью.

Термин «варварство» в отношении процессов расколдовывания и десакрализация мира, в ходе которых все коллективные абсолюты и святыни демонтируются как «ненужные выдумки», уместен постольку, поскольку в результате этих процессов оказываются разрушены цивилизационные основы общества и возможности культурной идентификации его членов.

Пятое. Деконструкции подвергнуты не только метафизические верования, но и биологические императивы и социальные институты, считавшиеся производными от человеческой природы. В представлениях, распространяемых в общественном и образовательном пространстве, гендерные отличия – женственность и мужественность – считаются не производной биологического пола, а исключительно социальной конструкцией, созданной «патриархальным» обществом в своих интересах. Как таковые они должны быть деконструированы. То же относится к половой ориентации: нормативность гетеросексуальности навязана обществом и её следует пересмотреть путём демонстративной нормализации всех сексуальных и семейных практик – гомосексуальность, транссексуальность, чайлдфри и т.д. Они считаются теперь достойными такого же (если не большего) признания, поддержки и репрезентации в общественном поле, как и традиционные гетеросексуальные семьи. «Требование “брака для всех” – очевидно, проистекает из стремления опрокинуть естественное право, основанное на природе человека, доказать, что оно не существует, что социальный порядок должен быть организован без ссылки на какие-либо законы природы», – пишет правовед Пьер Манен[11].

Множество социологов отмечают обесценивание института традиционной семьи, материнства, отцовства как таковых. Семейные отношения, как и прочие общественные связи, всё чаще рассматриваются в качестве свободного контракта между атомизированными индивидами, который может быть расторгнут в любой момент. В обществе, где главным мерилом достоинства является зарплата и статус в трудовой иерархии, положение неработающей матери и домохозяйки вызывает пренебрежение. Статус же отца и авторитет отцовства демонтируется как пережиток «патриархата» (на официальных формулярах многих западных стран «отец и мать» превратились во взаимозаменяемых «родитель 1 и родитель 2»). Один из самых проницательных американских социологов прошлого столетия Кристофер Лэш говорил, что разрушение социальных связей, в том числе семейных, способствует формированию нарциссической личности, патологически не способной к взрослению и самопожертвованию[12]. Общество, основанное на либеральном проекте, отдаёт абсолютный приоритет индивидуальной самореализации, что не может не отражаться на видении семьи и уровне рождаемости (снижение этого уровня во всех вестернизированных обществах ставит под вопрос саму их способность к выживанию в среднесрочной перспективе).

Лэш и многие другие указывали и на другой фактор, разрушающий институт семьи, – исчезновение чувства преемственности, разрыв связи между поколениями, отказ от проекции в будущее. Общество, которое живёт только настоящим, вряд ли станет проявлять искренний интерес к нуждам следующего поколения.

Шестое. Антиисторизм, который предстаёт одной из основных черт современной западной цивилизации, – следствие торжества идеологии прав человека. Когда понимание исторического действия спустилось на индивидуальный уровень, а права человека заменили собой и политику, и исчезнувшую историческую перспективу, западные общества обрекли себя на выход из истории, отмечает крупнейший французский философ современности Марсель Гоше. История отныне – не более чем длящаяся повседневность. Человек утратил историческое измерение, стал одномерным. Одномерности такого видения человека соответствует ограниченность современного политического проекта: максимизация «благосостояния» индивидов, биологическое улучшение индивидуальной жизни[13].

Если политический идеал эпохи Просвещения ещё основывался на стремлении к совершенствованию общества путём коллективных действий граждан, то горизонтом общества эпохи пост-Просвещения становится совершенствование индивидуальной жизни, которая проходит под диктатом “well-being”. Биология заменила политику. Это во многом объясняет, почему так называемые социетальные темы – однополые браки, эвтаназия и т.д. – занимают столь важное место в политических дебатах современности.

Как и в случае с гендерными вопросами, биологические императивы, связанные с длительностью и конечностью человеческой жизни, подвергаются пересмотру. Если раньше человеческий род знал, что бессмертие может быть достигнуто только в героической парадигме на уровне сообщества («Умрём за Спарту и останемся в памяти на века»), то теперь целью стало долголетие и (в идеале) достижение бессмертия на уровне индивида (разумеется, того, который сможет себе это позволить).

Как пишет французский философ Оливье Рей, в Европе переход к парадигме поклонения «жизни как таковой» ускорился после Великой войны 1914‒1918 гг., которая стала колоссальным ударом по «героической парадигме» поклонения Отечеству. Эта страшная для всей Европы война в значительной степени разрушила способность нации к самопожертвованию во имя Родины, способствовала тому, что единственной целью существования стала «битва за жизнь», понимаемая узкобиологически как «жизнь ради жизни»[14]. Умирать за Отечество или за что бы то ни было кажется сегодня западному жителю если не дикостью, то точно диковиной. Для сегодняшних либералов «трепетание над жизнью» – свидетельство высшего гуманизма западной цивилизации; для её критиков – скорее знак того, что процветающий за счёт эксплуатации периферии Запад вытеснил все войны и грязные дела на обочину и ведёт их подальше от дома, желательно в формате прокси, стараясь не пачкать рук.

Возможно, потому что российская идентичность – это в первую очередь идентичность именно историческая, связанная не столько с единым этносом, языком или обычаями, не с «повседневным плебисцитом», упоминаемым Эрнестом Ренаном в знаменитой статье «Что такое нация?», сколько с культом предков, который французский историк считал не менее важным. Размышляя о разнице восприятия истории в разных обществах, Александр Панарин говорил о «предельном унынии российского народа, когда требуется жить одной повседневностью, лишённой больших исторических предчувствий, и предельном мужестве и вдохновении, когда смысл истории снова обретается»[15].

Седьмое. Не способный проецировать себя во времени, Запад тем более настойчиво ведёт экспансию в пространстве – военную, политическую, экономическую. Эта экспансия подпитывается определённым мессианизмом и сознанием превосходства. Преподнесение Западом своих правил как некоего набора заповедей, который «развитые» общества раскрывают развивающимся, не оставляя им иной перспективы, кроме «догоняющего развития» и имитации, вызывает отторжение у множества стран мира и серьёзную критику ряда западных исследователей (есть и понимание того, что для достижения всеми жителями планеты уровня жизни Запада ресурсов Земли попросту не хватит).

Идеи универсализма и мессианизма заложены в христианстве. По словам правоведа Пьера Лежандра, папство утвердилось как наследник Римской империи, было имперским по духу, в отличие от православия, которое связывало себя с судьбой определённых народов. Как гласит средневековая максима: «Весь мир – приход папы». Этот католический имперский экспансионизм и универсализм – идея общечеловеческого спасения, независимо от этнических и других отличий – были в значительной степени переняты французским Просвещением и теоретиками Французской революции.

Но сегодняшний мессианизм со своим патернализмом и нарциссизмом имеет скорее протестантский, кальвинистский оттенок. В пуританизме для избранных – святых по определению – осознание божественной благодати отнюдь не подразумевает снисхождения к грехам других, основанного на понимании собственной слабости. Напротив, избранничество сочетается с презрением к «отверженным». И хотя традиционная религиозная вера в секулярных обществах исчезает, подобные установки сохранились и проявляются среди прочего в нарциссизме и агрессивном внешнеполитическом мессианстве, которое Эммануэль Тодд называет «зомби-протестантизмом»[16]. Он полагает, что милитаризм, агрессивность и непримиримость более свойственны протестантской части Европы, которая совершенно подмяла под себя некогда более влиятельные католические земли – Францию, Италию, Германию (последняя стала преимущественно протестантской только после воссоединения). Разумеется, распространение этих тенденций связано и с возрастающим влиянием США на континенте.

Эти черты могут проявляться вполне открыто, в том числе на официальном уровне. Многие американские президенты (включая Джо Байдена) выражали уверенность, что «Америка – естественный лидер и маяк человечества». Многим запомнились недавние высказывания главы европейской дипломатии Жозепа Борреля о «европейском саде», который следует защищать от «вторжения джунглей». Подобное видение не предполагает, что периферия (джунгли) должна достичь уровня центра (сада), достаточно её встроенности в мир-систему и выполнения отведённой ей роли.

Восьмое. Другим типичным проявлением постпротестантизма и всего «коллективного Запада» можно считать движение Woke с публичными изобличениями и покаяниями, культом «транспарентности», проявлениями virtue signalling – бесконечной чередой лозунгов в защиту различных «добрых дел» (“MeToo”, “Charlie”, “BLM”, “Savetheplanet”, “Vaccinated” и т.д.), культурой отмены и охотой на ведьм (кстати, вопреки устоявшимся представлениям, эта охота исторически была более массовой и безжалостной в протестантских общинах, нежели в католических). Идеология Woke, хоть и открещивается от западных корней, имеет очевидное сходство с пуританизмом и является не чем иным как суррогатом религии. По словам американского социолога Джозефа Боттэма, «Woke – перерождение протестантизма, который был основой американской духовности. Чтобы искупить грехи американской истории, активисты-радикалы требуют отказаться от нетолерантности, угнетения, милитаризма, отношений доминирования <…> Они не используют выражение “первородный грех”, но говорят о чём-то очень схожем – “несмываемом пятне позора”. С их предками протестантами их роднит морализаторство, тяга к публичному покаянию, чувство собственного превосходства над остальными согражданами, ещё не прозревшими».

Но в отличие от христианства, где возможно спасение и покаяние, Woke – секулярная религия, религия без Бога, не верящая в спасение в царстве небесном, ищущая спасения в царстве земном. Если раньше спасением души занималась церковь, то сегодня идея «вины и необходимости её искупить» вырвалась из церкви и толпы постпротестантов крушат улицы, требуя публичного покаяния. Их убеждение, что Америка несёт на своей совести тяжкий грех, сложилось не на основе изучения фактов мировой истории, оно имеет религиозную природу. Все те, кто не разделяет это убеждение, – апостаты и должны быть исключены из публичных дебатов. Таким образом, у людей проявляется духовный голод, потребность смысла, который теряется в наших всё более секулярных обществах, считает Боттэм[17].

Интересный парадокс современного западного сознания – самобичевание в общении с внутренней аудиторией может прекрасно сочетаться с чувством превосходства, направленным вовне.

Девятое. Сегодня капитализм умер, а на смену ему пришло нечто ещё более мрачное: феодализм big tech, новое средневековье… Такого рода сравнения всё чаще можно увидеть у современных экономистов и социологов (Янис Варуфакис, Джоэл Коткин). Мы живём в эпоху, напоминающую Средневековье с его олигархией, клиром и догмами, пишет американский социальный географ Джоэл Коткин. Возникла своего рода техноаристократия, объединившаяся с выполняющим роль клира интеллектуальным классом для продвижения Woke-парадигмы, призванной заменить более традиционные ценности, которых придерживался средний класс в послевоенный период. Нынешняя олигархия захватила ресурсы в невиданных доселе масштабах. Всего пять компаний владеют большей частью национального богатства Америки. Власть современных олигархов и их обслуги – различных talking classes и финансового сектора – усиливается благодаря растущей роли технологий, дающих им контроль над тем, что мы думаем, читаем, слушаем[18]. Как говорил Олдос Хаксли, с большой точностью предугадавший эволюцию западного мира, ­ тиранию, опирающуюся на технологии, победить невозможно.

В этом «дивном новом мире» умножение власти, возможно, имеет большее значение, чем накопление капитала, и является определяющим фактором действия держателей капитала и государств, которые их поддерживают. Капитализм не умер, он мутировал, как вирус. Некритичное принятие достижений научно-технического прогресса привело к искажению общества и самого человека.

Технократический или «надзорный» капитализм, основанный на незаконном извлечении частных данных и контроле за деятельностью индивидов путём информационных технологий, изживает возможность истинной демократии. Как и предыдущие формы капитализма, но, пожалуй, в больших масштабах, он выбрасывает на обочину наименее приспособленных (регулярно публикуемые списки профессий, которые грозит уничтожить искусственный интеллект, внушительны). Этот капитализм ведёт к эрозии способностей и умений человека, фактически не способного обойтись без машин в какой бы то ни было форме деятельности.

О последствиях машинизации жизни великие западные авторы говорили задолго до масштабного внедрения в жизнь самых изощрённых технологий. Олдос Хаксли, Жорж Бернанос, Ги Дебор, Гюнтер Андерс, Корнелиус Касториадис, Пьер Паоло Пазолини… Писатели и философы были прозорливее и дальновиднее политиков, которым приходится «идти в ногу со временем», руководствуясь принципом “don’t look up”. Они предсказывали, что грядущие тоталитаризмы могут оказаться страшнее прошлых, ибо грозят изжить природу человека. Одни были преступлением против человечества, другие ставили под вопрос существование человечности как таковой. Итальянский режиссёр, марксист и христианский мыслитель Пьер Паоло Пазолини писал, что в отличие от старого муссолиниевского фашизма, который был сопряжён с насилием физическим, но не коверкал духовную жизнь людей, требуя лишь клясться в верности на словах, современные формы управления, которое социологи снисходительно окрестили «обществом потребления», проникли в глубину человеческих душ и полностью преобразили их. Благодаря новым средствам коммуникации и информации, современное общество дало им другие чувства, другие образы мышления и жизни, другие стандартизированные и унифицированные культурные модели. Духовная жизнь народа, особенно молодых поколений изуродована, искалечена и навсегда осквернена потребительским гедонистическим фашизмом[19].

В современном техногенном изводе мутировавший капитализм, чья тотальная власть гарантирована обществом спектакля, тем более опасен, что действует куда хитрее и осторожнее, нежели жестокий и прямолинейный тоталитарный диктат (Ги Дебор), а технологии обещают сделать нашу жизнь проще, безопаснее, надёжнее. Запад, стоявший у истоков рационализации и машинизации, давно не монополист и даже не лидер в применении этой модели. Продуктивизм, олигархический технокапитализм, этика гедонизма, некритичное использование научно-технического прогресса стали – в большей или меньшей степени – естественным образом жизни и мышления для огромного числа жителей Земли. Настолько естественным, что существование в иной парадигме трудновообразимо. «Коллективный Запад» – это планетарный тотальный социальный факт.

Не против Запада, а против «западнизма»

Либеральный проект возник как ответ на проблемы своего времени, но сегодня превозносимая им этика разумного эгоизма ведёт даже не в тупик, а в пропасть. Оказалось, что войны и действия, основанные на корысти, могут быть более безжалостными для обществ, чем те, что основывались на «иррациональных верованиях». Что они несут чудовищный разрушительный потенциал. Что индивидуализм ведёт не только к эмансипации и гуманизму, а ещё и к отчуждению, опустошению, разрушению социальных связей. Что расколдовывание, десакрализация, деконструкция приводят к губительным последствиям для общественного организма, ставя под вопрос способность его существования как такового, тогда как «демифологизация» человека обрекает его на одномерное существование. Отказ от абсолютов и высших духовных ориентиров, который, по замыслу модернизаторов, должен был привести к торжеству рационализма и критического мышления, вызывает резкий возврат маятника и возрождение трибальных идолов, новых форм идентитаризма и практик языческих времен, далёких от модерна.

В работе «Запад. Феномен западнизма» Александр Зиновьев различал Запад как совокупность конкретных стран и народов, и «западнизм» – абстрактное понятие, набор явлений, которые не связаны с особенностями отдельных западных стран и общие для них всех. Важнейшей характеристикой западнизма философ считал стремление к «вертикальному структурированию человечества, к утверждению себя в качестве социального феномена более высокого уровня». «Западоиды появились и достигли современного состояния в рамках западноевропейской цивилизации, в которой “Я” играло доминирующую роль в паре “Я – Мы” и было развито сильнее, чем у других народов и в других цивилизациях, а “Мы” было объединением сильно выраженных “Я”, можно сказать – в рамках Я-цивилизации», – пишет Зиновьев[20].

Исходя из идеи целостности и последовательности развития этой «Я-цивилизации», как это делает Зиновьев и ряд западных критиков либерального проекта[21], мы отметили, что её краеугольным камнем являлся полный пересмотр соотношения индивидуального и целого в жизни общества, но также отношения к сакральному. Ключевым для многих отцов-основателей либерализма служил постулат, что человеческое сообщество способно успешно функционировать, опираясь лишь на поиск личной выгоды и индивидуального благосостояния. Вопросы правильной жизни, общих моральных ценностей и верований, коллективного блага, из-за которых было пролито столько крови в ходе религиозных войн, должны быть оставлены на личное усмотрение каждого.

Господствующая цивилизационная модель возникла как особое ответвление европейской мысли. В сегодняшних догматах «коллективного Запада» преломляются идеи номинализма, протестантизма, либерального просвещения, возникшие в Западной Европе и перенятые США.

Эти же нормы и представления «Я-цивилизации» стали чем-то абсолютно естественным и для огромной части планеты, не являющейся Западом. Сегодняшний западнизм, выросший из этих идей и отчасти извративший их изначальный посыл, стал «децивилизацией», которая несёт угрозу для всех цивилизаций, в том числе западной. И здесь снимается очевидное противоречие утверждений о деградации Запада и исчезновении западной культуры, с одной стороны, и о его безудержной экспансии и гегемонии ‒ с другой.

Может ли Запад как органическая совокупность разных стран изменить вектор развития, пересмотреть эти установки, не навязывать свои правила игры? Будет ли такой Запад менее враждебен России и другим полюсам, недовольным западной гегемонией? Обоснованно утверждается, что многие страны и движения, не согласные с рядом установок «коллективного Запада» (например, польские или американские консерваторы), тем не менее враждебны России исторически и «онтологически». Однако даже в этих отдельных случаях противостояние не может быть столь же острым и масштабным, как с целым блоком, несущим «ценностный» кодекс. Этот блок описывается рядом западных социологов как наднациональный блок западных элит, отколовшийся от своих народов и более не представляющий их интересы.

Идейная основа «коллективного Запада» – идеология верхов и talking classes, которых определяют (и которые сами себя определяют) как people from anywhere («граждане мира»). В противоположность им «низовые движения» (people from somewhere, укоренённые в национальную почву), будь то «жёлтые жилеты», европейские фермеры, техасские ковбои и так далее – представители «другого Запада». Не стоит, однако, заблуждаться и видеть в нём инкарнацию старого, классического Запада, который столь многим дорог своей культурой. Этот Запад исчезает и вряд ли воскреснет. Европейские общества претерпели за полвека изменения, кажущиеся необратимыми. Государства-нации превратились в разъединённые сообщества, состоящие из различных разнонаправленных меньшинств. Именно поэтому «коллективному Западу» довольно легко навязывать своё идеологическое господство – ведь противостоит ему не единый блок, но разрозненные формации. «Другой Запад» – это и самые разные социальные протестные движения, и мощные деколониальные группы, враждебно настроенные к Западу в целом, и мыслители-диссиденты (левого толка, правого толка, суверенисты, ностальгирующие идентитаристы и т.д.). И хотя в общей сложности представители «неколлективного» Запада составляют большинство, оно пока объединено скорее протестом против системы, нежели позитивной идеей или программой.

Наконец, наиважнейший вопрос для всех противников либерального миропорядка – в какой степени они хотят и могут пересмотреть заповеди «коллективного Запада». Человечество не отвергнет всё наследие Нового времени, Просвещения и модерна. Это относится и к России, где модернистские идеалы получили в ХХ веке реализацию в советском проекте. Как отказаться от продуктивизма и потребительства, не обрекая на нищету миллиарды людей? Как преодолеть индивидуализм, не выбросив идею прав и свобод человека? Как пересмотреть либерализм и глобалистскую стандартизацию, не скатившись в фашизм, архаику и этноцентризм? Как возродить веру в высшие смыслы, не подорвав веру в науку? На эти вопросы придётся так или иначе ответить всем (на Западе и вне его), кто ищет убедительную альтернативу западной современности в надежде предложить что-то качественно иное, нежели нигилистическая олигархия или автократия, опирающиеся на власть технологий. Искать альтернативу совместно, в диалоге со всеми заинтересованными сторонами, более перспективно, чем ограничиваться рамками одного государства или даже цивилизации.

В краткосрочной перспективе первые шаги к урегулированию конфликта должны состоять в отказе от риторики взаимной ненависти и в признании противостояния конфликтам интересов, где у обеих сторон есть легитимные потребности и претензии. России надо определить, что именно на Западе видится ей враждебным и неприемлемым, а что, напротив, близко и родственно. Тогда будет проще отказаться от полной демонизации противника, обсуждать внешнеполитические разногласия с большей беспристрастностью и рациональностью, не забывая об очевидном факте: Европа и Россия останутся соседями и нуждаются в новой, функциональной системе безопасности на континенте, а в перспективе во взаимовыгодных отношениях. Ресурсы и энергия, поглощаемые сегодня конфликтом (который мог быть предотвращён), не направляются на решение других глобальных проблем, требующих совместных безотлагательных действий.

В среднесрочной и долгосрочной перспективе более точное определение аспектов западного пути развития, которые вызывают отторжение, позволит не только скорректировать внутренний курс, но и выявить идейных и политических союзников и на самом Западе, и в других странах, чтобы после урегулирования конфликта открыть и расширить пространство обновлённого диалога между Россией и Европой (на политическом уровне, но также на уровне экспертного сообщества, мира культуры и гражданского общества).

Этот диалог не просто желателен, он необходим, чтобы объединить усилия не столь малочисленных русских и европейцев, которые полагают, что стремление представить нынешний конфликт как конфликт между «русской цивилизацией» и «западной цивилизацией» скрывает природу реальной битвы, которую предстоит вести, – битвы за сохранение многоликой европейской цивилизации как таковой (да и всех цивилизаций мира) против децивилизации обезличивающего глобализма.

Автор: Наталия Руткевич, кандидат философских наук, журналист. Её книга «В поисках утраченной Республики» вышла в издательстве «Праксис» в 2020 году.

Источник Source