Упразднение Союза Советских Социалистических Республик автор этих строк встретил, работая в посольстве СССР в Португалии. Для нашего посольства 1991 год был не лучшим временем. Люди тяжело переживали свою ненужность. Каких-либо заданий из Москвы не поступало, двусторонние отношения, особенно экономические, практически сошли на нет, одним из немногих оставшихся направлений было африканское. Тут, по крайней мере, это касалось ангольского урегулирования, португальцы продолжали считать нас партнёрами. Но эта тема, естественно, не могла быть доминирующей в работе посольства.

Сбором информации и контактами с португальскими и иными коллегами вполне мог заниматься один сотрудник. Остальные в меру собственной сознательности и добросовестности продолжали заниматься своими направлениями, вполне сознавая, что делают это по инерции и Москве всё это совершенно не нужно, и чем меньше она будет слышать о Португалии, тем лучше.

Как и большинство представителей дипслужбы, мы с волнением наблюдали разрушение великой страны, не понимая, что дальше. Но, как ни странно, опасений за собственное будущее не было, несмотря на множившиеся заявления о ликвидации всего внешнеполитического аппарата, поскольку в новых условиях, то есть полного братания с Западом, такая служба попросту не нужна. Напротив, было понимание, что профессионалы понадобятся стране при любой власти. Возможно, страха не было, поскольку не было и полного понимания происходящего. Нельзя сбрасывать со счетов и то, что условия жизни в посольстве за границей были несравнимы с московскими. Зарплату, хоть и несколько урезанную, регулярно выплачивали, в магазинах была масса доступных продуктов, как живётся в Москве узнавали главным образом через телепрограммы. А они были более чем стерильны, власть старалась людей особенно не пугать. Информация о происходившем в стране как бы смягчалась, покуда доходила до зарубежных столиц. Прямых, живых контактов с москвичами у посольства в Португалии, как и у большинства других наших загранучреждений, было мало. В то время было не до заграничных поездок, а отдельные визитёры очень по-разному описывали происходящее. Одни – как, например, Галина Старовойтова, которая приехала просить у богатого фонда Гульбенкяна деньги для армянских движений, выступавших за отделение от Советского Союза, в восторженных тонах, в упоении от вдруг появившейся собственной значимости. Другие, как бывший тогда президентом Академии наук Гурий Марчук, распространяли уверенность в том, что поскольку учёные в разных республиках хотят работать сообща, они не позволят политикам развалить страну.

Стремительность исчезновения Советского Союза застала врасплох даже тех, кто имел все основания испытывать радость – Запад. Но период замешательства продолжался сравнительно недолго. Первоначальная оторопь, внутренние колебания и взвешивание различных сценариев, как вообще воспринимать случившееся и относиться к новой России, быстро сменились вполне определённой общей линией большинства западников, подстраивавшихся под задаваемую США тональность. Стержневыми были два направления – произошедшим, слабостью России (об остальных новых государствах и говорить нечего) надо воспользоваться в своих интересах.

Но одновременно следует оказывать поддержку российским реформам в той части, которая отвечает западным представлениям о «правильном» политическом и экономическом устройстве, чтобы не допустить возврата коммунистического строя, а значит, и прошлой идеологической и военной конфронтации. Причём упор делался именно на военную тематику. Возможность расползания ядерного оружия бывшего СССР по четырём новым независимым государствам была кошмарным сном для западников. А наличие ещё расквартированных в Восточной Европе значительных советских, а теперь российских воинских соединений также заставляло американцев и иже с ними поначалу вести себя достаточно аккуратно. Говорить о намерении и готовности выстраивать отношения на равных.

Но на практике достаточно быстро стала просматриваться и линия на сдерживание потенциального экономического и политического влияния России, закрепление баланса сил в пользу Запада. В Европе это проявлялось в обхаживании наших бывших союзников и прибалтийских государств, политической и материальной помощи тем, якобы либеральным и демократическим силам, которые выступали за максимальное сворачивание контактов с Россией, возлагали на неё ответственность за все их реальные или мнимые трудности. Курс взяли на сближение бывших союзников и союзных республик СССР с ЕС и НАТО, а по сути, на подчинение их Западу.

В наш адрес, конечно, звучали многочисленные успокаивающие заявления. И внутри России это ложилось на благоприятную почву.

Он, мол, в благодарность за избавление от коммунистической угрозы, кошмара ядерной войны и «воссоединение Европы» поможет быстро создать новые государственные структуры, ликвидировать тотальный дефицит и вообще наладить нормальную сытую жизнь. А на то, что ускоренными темпами разрушались многие отрасли экономики, предпочитали не обращать внимания. Ведь дефицит последних лет Советского Союза действительно стал быстро исчезать. И за счёт поставок на наш рынок не пользовавшихся спросом дома излишков дешёвого, но некачественного ширпотреба и продовольствия (вспомним знаменитые «ножки Буша»), и благодаря инициативе простых граждан, получивших наконец возможность самим позаботиться о себе и своих близких. Так называемым «челночникам» когда-нибудь поставят памятник.

Применительно к внешней политике подобные настроения выливались в требования безоговорочной солидарности с Западом и удовлетворения его возраставших запросов, порой граничащих с наглостью. Западники не стеснялись угрожать заблокировать рассмотрение наших заявок на кредиты в международных финансовых институтах, если не будут выполнены их политические требования. Звонки такого рода на среднем рабочем уровне из американского Госдепа в наш МИД в начале девяностых случались.

Внешняя политика начинается внутри

После распада Советского Союза российское руководство, имевшее довольно смутные представления о большой политике, столкнулось с необходимостью определения национально-государственных интересов, внешнеполитических принципов и приоритетов в отношениях с государствами ближнего и дальнего круга. Задача в то (к счастью, непродолжительное) время невыполнимая.

Каких-либо серьёзно продуманных планов, просчитанных сценариев развития экономики не было. Решения и действия в отношении внешнего мира принимались спонтанно, чаще в виде реакции на происходящее, нежели как выверенные шаги, направленные на достижение какой-то цели. Без конкретно сформулированных задач оказалась и дипломатия. Идеологическое противостояние вроде бы закончилось, внешних врагов не осталось, конфронтация сошла на нет, а что и как делать – непонятно. Проблемы нашей внешней политики начала 1990-х гг. в определённой степени обусловлены субъективным подходом к ней президента Ельцина и тогдашнего министра иностранных дел Козырева. Главное направление, которому они следовали, порой чисто интуитивно, а не продуманно – сблизиться с наиболее развитыми государствами, лидеры которых, особенно Буш и сменивший его Клинтон, Коль и Ширак открыто поддерживали решения и действия президента России. Благодаря в том числе и такой внешней поддержке укреплялась новая власть в стране.

Но главная причина слабости и шараханий нашей внешней политики того времени – утрата новой Россией возможностей влияния на международные дела, какими обладал Советский Союз. И тем не менее надо признать некоторые успехи нашей политики того времени. Прежде всего по такому важному направлению, как ограничение вооружений. Нельзя забывать и о сохранении членства в Совете Безопасности ООН, а также о вступлении России во многие международные организации. Активно участвовал МИД и в преодолении экономического кризиса.

Крупнейшей ошибкой Запада было то, что, выиграв, как им казалось, холодную войну, американцы, а за ними и многие европейцы списали Россию со счетов как крупную мировую величину, исключили партнёрство на паритетных условиях.

Приходится признать, что, подчёркивая готовность войти в мировое культурно-цивилизационное пространство, каким мы тогда его себе представляли, и следовать сложившимся там правилам, мы сами способствовали укоренению у Запада мысли о его победе. Плоды этого пожинаем по сей день.

Присвоив себе лавры победителей, западники не увидели или не захотели понять, что, несмотря на приятную их слуху риторику Москвы, общее направление внешней политики президента Бориса Ельцина и дипломатии первого после упразднения СССР министра иностранных дел Андрея Козырева было во многом продолжением начатого во время перестройки курса Михаила Горбачёва на нормализацию, а затем многостороннее развитие отношений с Западом. А если уж говорить о победе в холодной войне, то либо как о победе совместной, либо ‒ что точнее ‒ признать, что прекращение этой войны стало возможным благодаря кардинальным и крайне болезненным переменам в нашей стране. Независимо от того, как она называется – Советский Союз или демократическая Россия.

Иными словами, и в то чрезвычайно трудное время всеобщего замешательства даже самые идеалистически, прозападно настроенные представители отечественного руководства не имели в виду, что Российская Федерация станет подчинённой частью международной системы, будет следовать чьему-то диктату.

Часто в выступлениях и публикациях современных аналитиков, а мало кто из них был причастен к реальной политике 1990-х гг., можно встретить обвинения МИДа и министра Андрея Козырева в том, что они якобы следовали в фарватере западной, прежде всего американской политики, выполняли указания «вашингтонского обкома». К политическим взглядам Козырева и его профессиональным навыкам можно относиться как угодно, ниже я подробно остановлюсь на этом. Но упрёки в сознательном отказе от интересов своей страны в угоду внешним силам несправедливы. Так же как не верно и даже оскорбительно заявление, будто лишь в двухтысячные годы Россия начала вставать с колен.

Внешняя политика может быть эффективной и последовательной, только если в обществе есть понимание её целей и в идеале (он, правда, вряд ли достижим) она пользуется поддержкой большинства общественных и политических сил. В России того времени этого не было. Нарастало жёсткое противостояние сторонников и противников внутренних реформ: условных демократов и адептов возврата к недавнему прошлому. В конечном счёте все вылилось в силовое противоборство президента и парламента осенью 1993 года. К этому надо добавить обострение сепаратизма в ряде регионов страны, прежде всего в Чечне.

Сложности добавляла и непоследовательность публичных высказываний Бориса Ельцина. Часто повторяя, что Россия должна иметь собственную чёткую позицию во внешних делах, на практике он нередко следовал тому, что говорили ему такие лидеры, как Билл Клинтон, Гельмут Коль или Жак Ширак, о которых он отзывался как о своих друзьях, оказывающих ему всестороннюю помощь. Те действительно поставили именно на Ельцина, считая, что только он может поддерживать в стране хотя бы относительный порядок, а главное, контролировать армию. Но за это рассчитывали на встречную поддержку во внешних делах, используя в том числе и финансовые рычаги – займы, кредиты, гуманитарные поставки. Если российская сторона проявляла своеволие, прямо намекали на сокращение материальной помощи, без которой страна могла бы оказаться в коллапсе.

Формирование нового внешнеполитического курса осложнялось не только порой открытым пренебрежением к внешней политике как таковой, непониманием её значения и роли в обеспечении внутренней стабильности государства, но и фактическим наличием в Москве двух соперничавших центров власти – президента и его администрации и опиравшегося на Съезд народных депутатов Верховного Совета. А после разрешения кризиса октября 1993 г. возникло ведомственное противостояние МИДа и Совета безопасности. И дело было не столько в разнице взглядов по внешнеполитическим вопросам (аппарат Совбеза был тогда МИДу не соперник), сколько в возможностях влиять на процесс принятия решений. У Совета безопасности доступ к Ельцину был отлажен лучше. Нельзя забывать и о своеобразном отношении Андрея Козырева к Службе внешней разведки и её руководителю Евгению Примакову. Ревностью не могу это назвать, скорее присущее части мидовцев ещё с советских времён настороженное отношение к Службе, да и взаимное нежелание делиться информацией, выводами и предложениями.

В этот, слава Богу, недолгий период наша дипломатия оказалась фактически полностью дезориентированной. Чёткая государственная доктрина, ясно сформулированная, понятная национальная идея, по сути, отсутствовали. Внутреннее положение было крайне неустойчивым, что вызывало и пассивность дипломатии. К этому надо добавить, что внешнеполитическое ведомство в любой стране всегда находится в уязвимом положении в глазах общественности, поскольку ему приходится отвечать не только за собственные просчёты, недоработки и неправильно выбранные ориентиры, но и за провалы, предопределённые общей ошибочной линией высшего руководства. В обстановке переоценки ценностей после распада Советского Союза, СЭВа и Организации Варшавского договора Российская Федерация временно отказалась от многих исторически заложенных основ внешней политики, практически ушла из регионов традиционного влияния, провозгласив приверженность концепции «единого мира».

В МИДе начала 1990-х гг. ощущались морально-психологические последствия распада страны, неопределённости будущего, бытовых трудностей, опасения за благополучие своих семей. Нарастала разобщённость людей, потеря ими жизненных и профессиональных ориентиров, обособление и замкнутость на решении собственных материальных проблем, апатия и равнодушие. Очень многие, особенно те, кому было лет сорок, чувствовали себя неприкаянными, не видели служебных перспектив. Раньше их считали слишком молодыми, чтобы доверить серьёзную должность, теперь они вдруг оказались слишком возрастными: при назначении первенство отдавалось тем, кто помоложе и пришёл из российского МИДа, где до этого работал министр.

Тем не менее МИД как структура с устоявшимися традициями, коллективом людей, приверженных духу служения государству, достаточно быстро вышел из состояния апатии. И вызвано это было в значительной мере не тональностью, задаваемой руководством страны, её-то как раз не было, а спецификой, которая отличает мидовскую службу от других учреждений. МИД никем и ничем, кроме самого себя, не руководит. Общий вектор внешней политики задаёт высшее политическое руководство страны, но затем именно сотрудники МИДа вырабатывают схему действий, определяют последовательность шагов: встреч, привлекаемых дополнительных ресурсов и т.д., а затем сами же и проводят всю эту работу. Очень осложняло положение плачевное состояние экономики, разваливавшиеся вооружённые силы, апатия и чувство безысходности в обществе. Но одновременно это же способствовало мобилизации мидовского аппарата. По мере налаживания работы подразделений внутри министерства и выстраивания отношений со смежными государственными структурами настроение людей выправлялось. Постепенно уменьшалось количество поданных в кадровую службу заявлений об уходе.

«Стать союзниками»

В начале 1990-х гг. в умах многих, даже старающихся объективно оценивать происходящее (и мидовцы – не исключение), господствовала идея, будто пришедшие наконец в страну ценности либеральной демократии автоматически помогут решить проблемы безопасности и развития. Министр иностранных дел Андрей Козырев, и, возможно, под его влиянием президент Борис Ельцин говорили, что каких-либо специфических национальных интересов у России нет. Главное – присоединиться к сообществу цивилизованных, иными словами, западных стран. Доминировала линия на общий с Западом курс, дружеские, даже союзнические отношения.

Займы выдавались на стандартных, да ещё нередко обусловленных политическими уступками жёстких условиях.

Козырева в советском МИДе знали мало. Он был одним из тех, на кого опирался Владимир Петровский, заместитель главы МИДа СССР Эдуарда Шеварднадзе, а до этого заведующий отделом международных организаций, где Козырев до перехода в МИД РСФСР и работал. Он всегда оставался как бы в тени Петровского, писал для него проекты выступлений, статей и прочих бумаг. Ценя его как спичрайтера по ооновским темам, Петровский искусственно сдерживал профессиональный рост Козырева. В результате у Андрея Владимировича не накопился достаточный опыт работы на прорывных направлениях внешней политики и, конечно, работы за границей. Отдельных, тем более крупных, значимых для нас стран и регионов он не знал, умения вести переговоры не набрался. Не видел Европу, Азию и Латинскую Америку, не говоря уже об Африке. Всё там происходящее он рассматривал лишь с ооновского угла, что не могло дать истинной картины, тем более понимания наших интересов.

К роли министра новой России, когда требовалось выстроить новые отношения с целым рядом государств, прежде всего ближайших соседей, Козырев готов не был. И предыдущий весьма скромный опыт работы министром иностранных дел РСФСР не мог быть подспорьем. МИД РСФСР представлял собой декоративное учреждение, не занимавшееся политикой. У республик самостоятельной внешней политики не было и быть не могло. Собственными МИДами союзные республики обзавелись после Ялтинской конференции. Сталин предполагал, что влияние СССР в мире, особенно в создававшейся ООН, значительно возрастёт, если произойдёт некая внешнеполитическая «федерализация», а союзные республики будут представлены как некие псевдосамостоятельные государства, обладающие собственными службами. Идее «широкой» представленности Советского Союза в ООН воспротивились американцы, сказавшие, что в таком случае и все их штаты также должны быть членами организации; и всё свелось к членству Украины и Белоруссии как наиболее пострадавших во Второй мировой войне. Тем самым Советский Союз получил два дополнительных голоса. Но функции республиканских МИДов были эфемерны. Иностранные послы в Москве даже адреса МИД РСФСР порой не знали.

На мир Андрей Владимирович смотрел преимущественно глазами американцев, считал, что, коль скоро больше нет идеологического противостояния, наши и западные ценности не должны различаться. Как и они, мы теперь принадлежим к сообществу демократических стран, и действовать следует, сообразуясь с их линией поведения в мире. Они старше, опытнее, плохого не посоветуют.

Очень сомневаюсь, что оно было предписано ему Ельциным. Скорее наоборот, ведь в то время президент относился к своему министру с должным уважением, прислушивался к его мнению, считал его опытным профессионалом, полностью вписавшимся в его команду.

Почему Ельцин остановил выбор на Козыреве? Президент пишет в одной из книг, что с самого начала тот был спорной фигурой, поэтому «присматривался к министру иностранных дел долго, осторожно и внимательно». Думаю, делает вывод президент, «что выбор был сделан всё-таки правильный». Перед новым министром стояла задача реформировать старый советский МИД и создать не на словах, а на деле модель мирной российской дипломатии. Ельцин полагал, что Козырев сможет показать всем, что Россия выступает как гарант мира в разных регионах, ведь он мобильный, современно мыслящий человек. «Молодость Козырева, его выдержка, его холодноватый профессионализм помогают ему не потеряться, не сломаться в этом непрерывном, порой сводящем с ума потоке переговоров, инициатив, встречных инициатив, миротворческих планов и так далее». В результате, как довольно часто давал понять Козырев, у него сложились с президентом близкие отношения.

Полностью верить этому пассажу книги Бориса Ельцина нельзя. Известно, что ещё до распада Союза на должность республиканского министра рассматривался и имел на этот счёт разговор с Ельциным заместитель Шеварднадзе Владимир Петровский. Но поскольку сам он уже нацеливался в то время на должность заместителя Генерального секретаря ООН, то и предложил вместо себя Козырева. А чуть позднее Ельцин намеревался назначить министром тогдашнего посла в Риме Анатолия Адамишина. И вызывал его для беседы. Но разговор не состоялся, и Козырев должность сохранил.

По Конституции России, внешняя политика страны формулируется президентом, а осуществляется МИДом. На практике Борис Ельцин первые годы международными делами занимался мало и предоставил в этом вопросе карт-бланш Козыреву, которому полностью доверял. Тот пользовался таким положением и всегда умел убедить президента в необходимости тех или иных шагов. Козырев верно служил президенту России, но умело использовал в своих интересах его нежелание заниматься внешней политикой. Постепенно прерогатива принятия решений по внешнеполитическим проблемам переходила в руки министра иностранных дел. И многое зависело от его взглядов.

При Козыреве не существовало научно обоснованной внешнеполитической концепции нового российского государства; политика на отдельных направлениях складывалась спонтанно. Он говорил: «Демократическая Россия должна быть и будет таким же естественным союзником демократических стран Запада, как тоталитарный Советский Союз был естественным противником Запада». Поэтому он решительно хотел изменить и подход к внешней политике. Мы совсем по-новому ставили задачу, говорил он в одном из интервью. Мы хотели (и Ельцин это полностью поддерживал) перейти от разрядки отношений между противниками к партнёрским отношениям между союзниками. В этом он видел различие подходов Горбачёва и Ельцина. Стать союзниками. Его коньком были «общечеловеческие ценности». Некоторые воззрения корректировались, но в одном он был убеждён с самого начала – НАТО не является врагом России. На одной из первых пресс-конференций в конце 1991 г. Козырев говорил: «Мы не рассматриваем НАТО как агрессивный военный блок, а рассматриваем как один из механизмов стабильности в Европе и мире в целом. Поэтому естественно наше желание сотрудничать с этим механизмом и подключиться к нему». И разъяснял: «НАТО – принципиальный вопрос. Я считал, что НАТО – наш потенциальный союзник».

Очевидно, что Козырев был удобен Европе и США, поскольку слыл своим человеком в Кремле, имел хорошую репутацию и осуществлял волю западных партнёров. Поддержка Козырева Западом опиралась на его неукоснительную готовность сотрудничать, идти навстречу практически любым просьбам. Он был очень нужной Западу фигурой именно в силу своих убеждений.

«Две стенографистки и самолёт»

Когда в начале 1992 г. Козырев вызвал меня из Лиссабона и предложил должность генерального секретаря МИДа России, фактически главного внутреннего диспетчера и координатора, он откровенно дал понять: при новых назначениях на заметные должности в МИДе одно из обязательных условий – человек не должен был работать в центральном аппарате в августе прошлого года. А значит, его никак не заподозрить в истории с ГКЧП.

Надо отдать Андрею Владимировичу должное – охоты на ведьм в министерстве не было. Он достаточно бережно и внимательно отнёсся к тем, кого по тогдашним надуманным политическим мотивам (пресловутая борьба с «красно-коричневыми» по бытовавшему в ту пору определению) освободили от должностей в советском МИДе. Многие уехали послами, другие получили новые назначения внутри министерства. И практически одновременно Козырев начал искать грамотных и опытных специалистов, постепенно назначая их на важные направления. Например, руководителями межгосударственных делегаций, которые должны были обеспечить плавный раздел имущества и урегулировать спорные вопросы с образовавшимися на месте союзных республик новыми независимыми государствами. А это была сложнейшая работа, требовавшая не только большого опыта ведения переговоров, но и умения координировать действия наших ведомств. Никто не хотел ничего уступать, а порой даже о чём-то договариваться, считая, что всё, что было нашим, таким и должно остаться.

Большой удачей для министерства, а по большому счёту для страны, было то, что через некоторое время первым замом в МИД России вернулся посол в Риме Анатолий Адамишин – один из самых опытных дипломатов советских времён. Он тонко чувствовал и знал Европу, умел находить нестандартные решения самых запутанных вопросов. Ему удалось достаточно быстро изменить к лучшему атмосферу в МИДе. Появился человек, с которым можно было говорить, согласовывать дальнейшие действия, всегда готовый подстраховать и не боявшийся брать на себя ответственность. Но, к сожалению, в Мос­кве он проработал недолго. Слишком разных взглядов на многое из происходившего придерживались они с Козыревым. Прежде всего относительно отношений с США. Адамишин резко выступал против ряда неоправданных, как он считал, уступок американцам. В результате Козырев предложил ему уехать послом в Лондон.

Козырев достаточно быстро осознал необходимость крепкой профессиональной команды, прежде всего на уровне заместителей. Пришедшие из республиканского министерства или из научных кругов «новые назначенцы» не обладают ни знанием, ни опытом, да и работать в Москве желанием не горят и дружно рвутся за границу. Уже к середине 1993 г. к руководству министерством пришли такие широко мыслящие дипломаты (их вернули с посольских должностей), как Александр Панов, Николай Афанасьевский, Альберт Чернышёв. Постоянно горящий Ближний Восток надёжно прикрыл Виктор Посувалюк. Примерно тогда же и я был назначен заместителем министра с сохранением поначалу и обязанностей генерального секретаря.

Ещё до формального подписания документов о моём назначении на должность генсека я оказался в числе тех, с кем Козырев работал и общался теснее всего. Это была интересная и разношёрстная компания. В неё входили как те, с кем он служил  ещё в союзном, а затем в республиканском МИДе, так и те, кто по разным причинам вдруг оказался причастен к выработке и реализации внешней политики. Ситуация схожая с той, что была в России в первые годы после революции, когда на заметных постах появлялись люди как бы ниоткуда. Впрочем, так было не только в нашем министерстве, но и во многих других. Продолжалось, к счастью, недолго. К весне 1992 г. министр опирался уже лишь на несколько человек – нынешнего главу МИДа Сергея Лаврова, трагически рано ушедшего из жизни Виталия Чуркина, своего заместителя ещё по российскому МИДу (он перешёл на эту должность буквально за пару недель до конца Союза и привёл с собой группу «американистов») Георгия Мамедова. Постоянно с Козыревым была и числившаяся его советником по политическим вопросам и представителем по связям с общественностью Галина Сидорова, пришедшая из популярного еженедельника «Новое время». Именно она, насколько помню, сильнее других влияла на Козырева в плане максимального сближения с Западом, отказа от советского наследия во внешней политике.

Авторитетным для Козырева было мнение близкой к госдепу и Белому дому США Тоби Гати, русистки, работавшей тогда, если не ошибаюсь, в Колумбийском университете и участвовавшей вместе со Стробом Тэлботтом, впоследствии заместителем государственного секретаря, в выработке американской политики в отношении России для администрации Клинтона. Козырев был податлив к влиянию окружения. И, что было плохо для министерства, далёких от внешней политики, но авторитетных людей из нового слоя управленцев. Он всячески старался поддерживать отношения с такими близкими к Ельцину людьми, как министр обороны Павел Грачёв, руководитель Службы безопасности президента Александр Коржаков, глава многократно менявшего названия бывшего КГБ Михаил Барсуков, министр печати Михаил Полторанин, и другими, имевшими доступ к президенту. Кто знает, что и как они обсуждали, но представления Козырева, будто в МИДе есть влиятельная оппозиция, готовая пойти на реванш, явно происходили оттуда. Это было глубоко ошибочное, но тщательно культивировавшееся мнение. Впрочем, внутренних врагов тогда искали во многих местах. Что же касается МИДа, то, несмотря на все передряги, аппарат и в начале 1990-х гг. был высокопрофессиональным, способным работать при любом режиме, поскольку его сотрудники были убеждены в необходимости защиты национальных, а не каких-то иных интересов, а они неизменны.

Когда Козырев был в Москве, он проводил массу времени в бесконечных разговорах, как правило, не заканчивавшихся конкретными решениями. Вся текущая работа министерства, во всяком случае до югославского кризиса, проходила без него и помимо него. Он, похоже, поначалу вообще внутренне дистанцировался от аппарата, считая, что вполне может обойтись и без него. Известна несколько раз повторявшаяся им фраза: «МИД – это я, две стенографистки и самолёт». Телеграммы посольств министр почти не читал, лишь наиболее важные и «горящие» ему зачитывали по телефону, когда он ехал куда-нибудь в машине. Большинство материалов президенту или в правительство его заместители подписывали самостоятельно, в лучшем случае оговорив их содержание.

Основным его занятием были всевозможные совещания и обсуждения с многочисленными в то время политическими партиями и движениями разной направленности. Он явно ощущал себя прежде всего политиком, причём федерального уровня, а отнюдь не министром иностранных дел. Отсюда его активность в Государственной думе (он прошёл в неё депутатом от Мурманского округа, что было своеобразной «страховкой» на случай отставки с поста министра), участие в партийном строительстве, выраженные попытки войти в самый тесный круг приближённых к президенту. Принимавшиеся на различных посиделках решения по вопросам внешней политики, нередко противоречившие друг другу, временами докатывались до МИДа как руководство к действию. В таких «тусовках» постоянно участвовал и его тогдашний первый заместитель Фёдор Шелов-Коведяев, специалист по классической филологии, народный депутат России, курировавший в министерстве отношения с только что образовавшимися государствами СНГ. И от него тоже исходили противоречивые вводные.

Мне как новоиспечённому генсеку (кстати, всегда существовавшее в министерстве название генеральный секретариат и наименование должности его руководителя – генеральный секретарь Козыреву не нравились, и после долгих обсуждений стало использоваться название аналогичного подразделения в госдепе США – исполнительный секретариат) надо было с этой чехардой как-то разбираться и попытаться навести порядок. Благо Козырев дал мне карт-бланш, о чём с самого начала чётко сказал всем замам. На деле всё, естественно, оказалось более чем непросто. Никто не был готов отказаться от псевдосамостоятельности и следовать правилам. На словах никто не возражал, на практике хаос продолжался. Пришлось волевым решением запретить центральным канцеляриям министерства, помощникам министра и его заместителей отправлять сколько-нибудь важные документы вовне без моей визы. На некоторое время отношения с коллегами напряглись, правда, скоро все согласились, что порядка стало больше.

Упорядочивание внутриминистерской работы было лишь частью дела. Надо было как-то добиться согласованности решений по внешнеполитическим вопросам, которые различные ведомства предлагали президенту. Именно тогда, в 1992 г., по инициативе Козырева мы написали первый проект указа президента о координирующей роли МИДа во внешнеполитических делах, который предписывал всем российским ведомствам согласовывать с МИДом предложения, касающиеся внешней сферы. Фактически это была попытка хотя бы отчасти восстановить порядок, существовавший в прежние времена. Подписать тогда у Ельцина указ не получилось, его администрация выпустила распоряжение – нечто вроде разъяснений-рекомендаций – о порядке представления документов главе государства, которым мало кто следовал. Кстати, и многие годы спустя, несмотря на предпринимавшиеся МИДом усилия, должного порядка в этом деле добиться не удавалось.

Взгляды Ельцина и Козырева на западный мир, естественно, менялись, становились более трезвыми: они постепенно стали критичнее относиться к поступавшим оттуда советам и рекомендациям.

Особую роль в пересмотре взглядов Ельцина на процессы в ближнем окружении страны и в мире в целом сыграла Украина и её связи с Вашингтоном и НАТО. Важно отметить, что поначалу на «взбрыки» Киева особого внимания не обращали. Примерно до начала 1996 г. на шараханья Украины от вечной дружбы с Россией до чуть ли не угроз разорвать связи старались не реагировать. Во многом это объяснялось личным отношением Ельцина к Украине. Мне удалось довольно подробно говорить с ним на разные темы, в том числе и об отношениях с государствами СНГ в Берлине, куда он приезжал, уже выйдя в отставку, для лечения. У меня сложилось ощущение, что Ельцин в контактах с Кравчуком и Кучмой, с одной стороны, всячески подчёркивал, что Россия и он (как её президент) главные, и украинцам его надо слушаться. Но в то же время он испытывал чувство вины за развал СССР и те тяготы, с которыми столкнулись в результате этого украинцы. Отсюда его неоправданная уступчивость Киеву, например, по Черноморскому флоту, да и по многим другим вопросам.

Линия на расширение сотрудничества с развитыми западными государствами широкого общественного отторжения не вызывала. Хотя, так сказать, локальной критики в парламенте, прессе, на партийных мероприятиях хватало. Другое дело, отношения с бывшими советскими республиками. Ими недовольны были все, и критика президента и МИДа была жёсткой. Ельцин чувствовал это, понимал, что это его уязвимая точка, но временами, дабы показать, как он защищает интересы страны и наших соотечественников за рубежом, совершал малообъяснимые импульсивные действия.

 Показательной в этом плане была встреча Ельцина с приехавшим в Москву с рабочим визитом президентом одного из прибалтийских государств, в подробностях показанная в новостях всех основных телеканалов. С этим государством у нас неурегулированных проблем было более чем достаточно. Начиная от границ и кончая статусом русскоязычного населения. Вопросы все острые и в одночасье нерешаемые. Мы в МИДе смысл этой встречи видели в демонстрации готовности постепенно продвигаться там, где это было возможно, – в торговле, налаживании транзитных перевозок, использовании портов, а главное, получении на высоком политическом уровне заверений в создании нормальных условий для работы российского бизнеса. В то время он не был ещё готов идти в дальнее зарубежье, но уже вполне созрел для серьёзных приобретений в ближнем. Всё это было чётко прописано в подготовленных для президента материалах, и я уверен, что он их внимательно просмотрел и обдумал. Но беседу провёл совсем в другом ключе. В агрессивном тоне, демонстративно не желая выслушать аргументы собеседника. Сразу заявил, что никому не позволит не считаться с Россией, что никаких аргументов собеседника о невозможности прямо сейчас взять обязательство полностью отрегулировать юридические вопросы, связанные с положением русскоязычного населения, слушать не намерен, да и вообще не сделаете так, как мы хотим, вам же хуже. Разговор не задался, и, я думаю, эта встреча только укрепила руководство и этой страны, и её соседей в намерении как можно быстрее двигаться в сторону НАТО и Евросоюза. Конечно, они и без того были настроены идти именно этим путём, но в то время, в начале 1990-х гг., в Прибалтике всё же было достаточно сильно желание найти общий язык с Россией. Мы же своим нежеланием говорить с ними на высоком уровне, задействовать такие механизмы, как, например, межправительственная комиссия по торгово-экономическим вопросам, только подталкивали их в этом направлении. Правда, справедливости ради надо сказать, что в то время Россия сама экономически была слаба и ко многому, чего хотели от нас партнёры, не готова. Однако это не должно было быть основанием демонстративно отказываться от диалога. Напротив, втягиваясь в переговоры, можно было многого добиться. Но время упустили.

В начале 1996 г. Борис Ельцин всё-таки поддался давлению коммунистов и ради сохранения внутренней стабильности в стране, тем более что самому ему вскоре предстояли выборы, удалил из правительства Андрея Козырева. Доподлинно знаю, поскольку он говорил мне об этом сам, что это решение далось ему непросто. Козырев был с ним рядом ещё с советских времён, в конце 1980-х гг. много сделал, чтобы Ельцина, бывшего тогда в опале, узнали и приняли за границей, твёрдо и последовательно выступал за сближение России с Западом (правда, в ущерб отношениям с «третьим миром» и идя на порой неоправданные уступки тем же западникам), в чём Ельцин был крайне заинтересован. При всех своих недостатках, тех, кто был с ним рядом, тем более в сложные для него самого времена, Ельцин защищал до последнего. Но ради собственного выживания он пошёл на этот шаг. Слишком много недовольства Козыревым накопилось в стране. В январе 1996 г. в Министерство иностранных дел пришёл Евгений Примаков.

* * *

Начало 1990-х гг. было кратким периодом практически полного отсутствия внешних угроз для России. Для точности понимания – внешних угроз со стороны какого-либо государства. Вместе с тем нарастала активность вооружённых бандформирований, действовавших в кавказских республиках, в основном в Чечне. И не без скрытого или даже относительно явного поощрения извне. Тем не менее Запад, с изумлением наблюдая шараханья в процессе российской демократизации, рассчитывал на какую-то форму присоединения России к европейскому сообществу, а также на молчаливое, добровольное разрешение ему занять ключевые позиции в российской экономике по образцу того, что ФРГ сделала с ГДР. Исходя из понимания, что извне победить Россию невозможно, ставка – кем-то осознанно, кем-то интуитивно – делалась на проникновение внутрь страны и трансформацию её по своим лекалам. Облегчала Западу достижение этой цели размытость политической системы, её раздробленность на многочисленные, конкурирующие между собой политические силы: президент и его администрация, правительство, парламент, региональные удельные князья и вдобавок сильные и финансово самостоятельные теневые игроки типа Бориса Березовского.

В МИДе эти опасности для государства видели и старались по мере возможности не только объяснять их на различных властных уровнях, но и противодействовать им через посольства или используя иные доступные дипломатии средства. Несколько облегчало МИДу эту задачу то, что на первом этапе в стране, в отличие от последующих времён, ещё почти не было структур, прямо вмешивавшихся в практическую, каждодневную работу министерства. Роль и влияние, например, Администрации президента, Совета безопасности или силовых структур были куда меньше, чем в дальнейшем. Главная трудность, пожалуй, заключалась в том, что при раннем Андрее Козыреве МИДу не хватало самостоятельности и инициативы. На настроении сотрудников и их готовности брать на себя ответственность сказывалась травма слома страны и незабытые угрозы ликвидировать министерство.

Оглядываясь на то время из сегодняшнего дня, с высоты обретённых знаний и опыта, легко найти изъяны, просчёты, в том числе и фатальные, приведшие к нынешней драматической ситуации. Но судить историю можно только с учётом реальных обстоятельств, которые складывались тогда, задавая коридор возможного. Ну и делать выводы, чтобы по возможности не повторять ошибок.

Если говорить об упущенных тогда возможностях, главное – это отсутствие даже попытки какого-либо формального урегулирования итогов закончившегося противостояния, известного как холодная война, и договорной фиксации сложившегося в Европе нового соотношения сил.

Причин тому немало. С нашей стороны – определённая идеологизация, но прежде всего полная поглощённость тогдашнего российского руководства внутренней борьбой за власть и необходимостью поддерживать экономику хотя бы на уровне выживания, что было невозможно без помощи Запада, а значит, и определённой зависимости от него. Со стороны Запада – нескрываемое самодовольство от победы над политическим и идеологическим противником, помноженное на стремление полностью подчинить себе восточноевропейские страны и страны СНГ и максимально глубоко внедриться в российскую экономику, чтобы переформатировать её под собственные нужды. А заодно и необратимо ослабить военный потенциал страны. За иллюзии и гордыню всем и всегда приходится платить – рано или поздно.

Автор: Сергей Крылов, чрезвычайный и полномочный посол в отставке, профессор кафедры дипломатии МГИМО, советский и российский дипломат, заместитель министра иностранных дел РФ в 1993–1996 годах.

Источник Source